Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
И тогда идет второй круг: «Знаю я — они прошли, как тени», — он рассуждает о себе, о ней, поэт уходит в воспоминания. Биографией занялись, так мы будем говорить:
Знаю я — они прошли, как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.
И он вдруг лепит образ — её и свой, и затормаживается всё, его отношение к ней, и её к нему, она делается как бы чужой ему, и эти два мира начинают отделяться друг от друга, отходить. Оба они — печальны, и утомлены разлуками и предварительными какими-то изменами.
Пусть твои полузакрыты очи,
И ты думаешь о ком-нибудь другом…
У него прежнее состояние переходит в недоверие, обиду, и некоторую досаду, ревность, но ведь он о себе знает: «Разве я немного не красив?» И потому говорит ей:
Я ведь сам люблю тебя не очень,
Утопая в дальнем, дорогом.
И опять виноватость, искренность какая! Он идет, в сущности, с ней на равных, он говорит ей, что у него была такая любовь прежде, по сравнению с которой нынешнее чувство меркнет: «Этот пыл не называй судьбою, / Легкодумна вспыльчивая связь». Я даже удивился, почему он дважды слово «пыл» употребил — то как существительное, то как эпитет. «Как случайно встретился с тобою, / Улыбнусь, спокойно разойдясь». И чувство его, и душа его уходят от этой женщины.
Но душа его слышит другую храмовую душу. И на таком вихре трагедии, трагического состояния он упрекает ее. Он упрекает, а над её судьбою плакать хочется!
Да и ты пойдешь своей дорогой,
Распылять безрадостные дни,
Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани.
Он опять с ней вместе. Она неотделима от него, как свеча от его ладони. Вот в чем дело!
И когда с другим по переулку
Ты пойдешь, болтая про любовь…
И здесь уже гнев какой! То он ее жалел, то говорил, что сам такой, а тут вдруг: «Ты пойдешь, болтая», — это разговор уже почти «через забор», мол, иди Маша к черту, картошку сажай. Я к тебе уже никогда не вернусь!.. Разве что:
Может быть, я выйду на прогулку,
И с тобою встретимся мы вновь.
Зачем же? То есть опять вот этот якорь виноватости, якорь приличия, порядочности, того, что его тянет всё-таки к ней, и она, в сущности, ни в чем не виновата… Это даже не всепрощение, а храмовая душа, которая не может отторгнуть душу на себя похожую!
Отвернув к другому ближе плечи
И немного наклонившись вниз,
Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер…»
Я отвечу: «Добрый вечер, miss».
Теперь мы чувствуем уход лирического героя во что-то нерусское, тротуарное, американское, может быть навеянное заграничными путешествиями автора, парижами. Это то, что мы зовем «западной эротикой». И трагедия какая потом!