Николай Иванович похолодел. Сознание собственной беззащитности впервые обрушило его мир. Дом, институт, друзья, родная литература — все оказалось беспомощным под натиском этой злой, беспринципной и беспощадной силы. И что было толку ворошить прах отца, когда самого его, ни в чем не повинного, готовы были вот-вот растоптать, смешать с грязью?
— Мне нужен адвокат, — прохрипел Николай Иванович.
— Ах, тебе, сука, адвоката захотелось! — взревел младший, а старший почти одновременно с тем произнес:
— А для чего вам, собственно говоря, адвокат, Николай Иванович? Мы вас еще ни в чем не обвиняем. Мне казалось, мы просто беседуем.
Он грузно поднялся и пальцем поманил своего коллегу:
— Пойдем, Санек, покурим, а товарищ тут пока отдохнет, подумает. Побудь с ним пока, Сереж, — похлопал он по плечу секретаря.
Как только дверь за ними захлопнулась, секретарь, склонившись над столом, прошептал:
— Николай Иванович, а вы меня не помните? Я ведь учился у вас три года назад. Вы мне еще тройку за Чернышевского поставили. На экзамене. Перышков Сергей, помните?
— Перышков? — переспросил Николай Иванович.
— Нет, именно Перышков, через «е» пишется.
— А… Ну да, было что-то…. Ну, и как вы? — отрешенно спросил он.
— Да вот, сюда устроился, как видите… Уж третий год. — Он вдруг замялся и как-то виновато пробормотал: — Вы уж извините, что так… Не обращайте внимания. Это у них манера такая.
— Так сделайте же что-нибудь, голубчик! — спохватился Николай Иванович. — Сообщите в деканат, на кафедру, позвоните, умоляю! — схватил он Сергея за руку. — Может, через друзей, не сами. Ведь бог знает что они тут такого наговорили!
— Я сделаю, сделаю! — зашептал Сергей. — Держитесь!
После перекура ситуация неожиданно изменилась. Николая Ивановича подвергли очередной унизительной процедуре, заставив снять шнурки и ремень и вывернуть карманы, после чего препроводили в одиночную камеру. «Посидите тут, подумаете, — напутствовал его старший следователь, — может, что интересное вспомните», — и, оставив бумагу и ручку, удалился.
Это была самая длинная ночь в жизни Николая Ивановича, а он даже не заметил, как она началась. Тусклый свет в верхнем оконце его полуподвальной камеры незаметно сгустился в сумрак, дрогнули, надвинулись из углов тени, и где-то там, невидимый в глубине, робко застрекотал сверчок.
Оставшись наедине с собой, Николай Иванович долго не мог отделаться от неприятных переживаний допроса, а в том, что это был никакой не разговор, а самый что ни на есть натуральный допрос, у него не возникало никаких сомнений. Почему он не сказал им, что они не имеют никакого права задерживать его, что дружба с Аликом — его личное дело? Может, потому, что и сам не слишком этому верил? Остался ли Алик верен их прежней дружбе? Был ли до конца правдив в своих рассказах? Почему не посвятил в свои планы? Вопросы повисали в воздухе, вызывая лишь новую волну негодования в ответ: да кто они, эти люди, что взялись судить его? Кто дал им такое право?