Про освещение в камере опрометчиво забыли, а может, это было сделано с расчетом — мутная лампочка под потолком раздражала не меньше дурацких вопросов. И вот он ходил из угла в угол, наблюдая, как изменяется его собственная тень: то расширяясь, занимая собой едва не половину пространства, то съеживаясь, стыдливо прячась под подошвы ботинок. Ходил, повинуясь собственному ритму, повинуясь этому, будь он неладен, форс-мажору, и не мог справиться с самим собой. Порой ему казалось, что утро рассеет все неприятности, откликнется институт, выступит общественность. Не могут же они в самом деле бросить его на произвол? Не могут!
Но ночь находила новые лазейки для страха. А что если он не знает всех обстоятельств дела, если оно серьезней, чем говорил о нем Алик? Если ему предъявят обвинение в причастности, в укрывательстве преступников? И мысль о том, что он на краю гибели, уже не казалась ему такой уж неправдоподобной. Да, эти люди способны на все, он пешка в их грязных руках.
Ему нестерпимо хотелось знать, который час. Время обрело для него новый, почти сакральный смысл. Но часы, как и телефон, и прочую мелочь, у него отобрали, карманы вызывали отвращение своей пустотой. Николай Иванович живо представил, как вещи его разложены на столе перед следователями и те копаются в них, точно плотоядные мухи в забытом хозяевами обеде. Теперь-то уж они добрались до его записной книжки. Ничего они там не найдут, но само ощущение, что кто-то роется в его мыслях, вытряхивает душу, словно бесцеремонно украденный кошелек, заставляло его содрогаться от брезгливости. Он был на грани срыва и понятия не имел, сколько это может продлиться.
Он намотал уже сотни кругов по камере, когда обострившийся слух принес ему еще одно новое испытание. Он не сразу поверил ушам — откуда здесь взяться музыке? Разве, кто-то из охранников решил послушать приемник. Но нет, ошибки не было, он даже угадал мелодию, а первые же услышанные слова убедили его в собственной правоте. Это был старый, давным-давно забытый фокстрот. Старый настолько, что, когда Николай Иванович начал всерьез увлекаться музыкой, тот уже безнадежно вышел из моды. «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль…» — пел вкрадчивый и немного слащавый голос; прислушавшись, Николай Иванович различил даже шипение заезженной патефонной пластинки. И чем-то невозвратно-далеким пахнуло на него из тех незапамятных лет, ароматом медуницы и флоксов повеяло из благоуханных садов его детства. Деревянные решетки оград, шпалеры, увитые плющом, девушки в каких-то нелепых теперь летящих платьицах, бумажные зонтики от солнца, милиция в белом, мороженщица катит по дорожке свою синюю коляску и ватага ребятишек следом… И повсюду веселье, смех. А вечером еще и танцы, и вздохи, и ласковый ветерок с реки. Светлая радость, что лентой довоенного кино лилась из окошечка летнего кинотеатра, охватила Николая Ивановича. И хотелось лететь, лететь, лететь и не возвращаться.