Была она в эти мгновения так прекрасна своим безразличием дикорастущего растения, что никто не осмеливался потревожить ее.
Даже ходившие мимо солдаты с удовольствием разглядывали спящую, но ни один ни разу — не странно ли! — не обратился к ней. Быть может, они опасались, что, проснувшись, она поправит одежды.
— Разве можно так выставляться перед мужчинами! — возмущалась наша тетка-святоша.
Когда я передавал ее слова мисс Фройлен, то слышал простой ответ:
— А разве я не красива?
Для меня особенно дорогим было отсутствие в ней стыдливости, смущавшей меня больше, чем солдат. Суровое воспитание моих кузин было следствием того, что я видел лишь их сжатые коленки, на которые они то и дело натягивали свои юбки. Они ненавидели мисс Фройлен за то, что она была красива и не краснела, открывая то, что их приучили скрывать.
— Еще бы, — скрипели они, — иностранка!
А мои двоюродные братья гордо произносили непонятное мне слово и высказывались с еще большей строгостью:
— Растлительница, спит по ночам без рубашки…
— Откуда ты знаешь?
— Нянька говорила. Когда она стирает белье…
Короче говоря, она вносила скандальную нотку в мир нашего детства. Но я считал, что скандал этот соблазнительный и плохого в нем ничего нет.
Я любил по утрам стучаться в дверь мисс Фройлен: она ни разу не заставила меня ждать. Я был допущен к ее пробуждению, к ее туалету.
То, что женщины во Франции называют комбинацией, происходит и от юбки, и от бывшего лифчика. Мисс Фройлен привезла с родины странные коротенькие комбинации из легкой ворсистой ткани — полу рубашечки, полупанталончики со шнуровкой на талии. То был ее любимый утренний наряд, о бесстыдстве которого она не подозревала: верхняя часть плотно облегала грудь, низ застегивался на пуговички.
Другая бы показалась в этом наряде неуклюжей. Но мисс Фройлен была так красива и так чиста, что даже немецкое белье не портило ее очарования.
Каждое утро она с веселым смехом заключала меня в объятия и ощущала странное удовольствие, нанося чувствительные уколы моей невинности, когда тесно прижимала меня к себе и называла по-немецки то «сахарком», то «скрипочкой».
От избытка этой ласки, которую вовсе не считал пустой, я наслаждался этим утренним баловством и в чистоте своего сердца не подозревал, что у любви есть и иные привилегии. Я верил, что был возлюбленным восхитительной любовницы.
Я любил надевать на нее обувь, ибо тогда она, сидя на краю кровати в коротенькой рубашке, отдавала свои ноги в мои руки. Ее длинные ноги, покрытые золотистым шелковистым пушком, с круглыми коленями воплощали для меня всю сладость мира. Я покрывал их поцелуями, я прижимался к ним лицом и ненавидел тот момент, когда юбка укрывала их от моих ласк.