Сначала она длинными распущенными волосами водила по моему лицу, вызывая невыносимую щекотку. Если я кричал или дико хохотал, то чувствовал, как ее тонкие пряди заполняют мне рот… Я откашливался, отплевывался, на глазах выступали слезы — я просил пощады. Мисс Фройлен давала мне глотнуть воздуха, потом изобретала новые пытки.
Насколько я помню, самой ужасной была такая — на ее губах в нескольких сантиметрах от моего лица собиралась слюна, и она по капле роняла ее мне на глаза, на губы, а когда я отчаянно тряс головой, слюна затекала в мои уши. Она получала огромное удовольствие, видя мои отчаянные потуги освободиться и слыша вопли отвращения и наслаждения. Потом, как молодой зверек — и с каким гурманством! — она склонялась надо мной и облизывала мое испачканное лицо, по ходу покусывая губы и язык, по-видимому, ожидая в ответ настоящего любовного поцелуя, но я еще не умел целоваться. После этого мы заключали мир.
Когда она замечала, что я слишком сильно устал, она говорила:
— Моя бедная птичка!
И проявляла столько же нежности, сколько вкладывала жестокости в свои пытки. Мисс Фройлен помогала мне прийти в себя. Она промокала мое пропотевшее тело, натягивала на меня свитерок, причесывала меня, ласкала, целовала, а потом я вытягивался, уложив голову на ее колени, и отдыхал, жуя травинки и вперив взор в иссиня-синее небо.
Мы с нежностью беседовали, отбросив всяческий стыд, как любовники, могущие говорить обо всем.
— Скажите, мисс Фройлен, у вас нет молока?
— У моей бедной птички жажда?
— Нет, я говорю про настоящее женское молоко!
— Невозможно! У меня же нет ребеночка!
— А скажите, мисс Фройлен, у нас будет ребеночек?
— Если мы поженимся…
Мы возвращались поздно, выбирая узкие тропки. Мы держались за руки или за талию. Как нареченные, думал я, ибо был еще в том возрасте, когда не знают, в чем разница между свадьбой и любовью.