Позже, значительно позже, когда она была совершенно обнаженной и дрожала, она прошептала: «нет», словно тщетное заклинание, качая головой, страдая, что покоряется ему, и одновременно притягивая к себе. Он медленно погружался в нее с диким желанием, далеко превосходящим простое удовольствие плоти, а потом сам превратился в стонущий призыв, в какую-то животную мольбу, в глубокий и трагичный стон, похожий на крик распаленных котов, и ощущал, как столь же страстно стонет она.
И вдруг сердце и голова его взорвались. Ледяная игла пронзила спинной мозг. В висках забарабанили градины. Он умирал, умирал с мольбой, и в этот же момент он почувствовал, что живот Мадлен превратился в кипящую бездну. Она открыла рот, напряглась, ее глаза закатились, меж ее бедер забурлил источник, и она потеряла сознание. Он отступил под давлением этого бурного потока, ему показалось, что она разом теряет всю свою кровь. Он приподнялся на ладонях, дрожа будто пьяный. Она лежала белая, почти холодная, ясно слышалось биение ее сердца.
Он рухнул рядом и с тоской смотрел на нее.
Она с трудом шевельнула рукой, вложила свою ладонь в его. Наконец, открыла глаза, глаза громадные, еще влажные и светлые. Губы ее распухли. Лицо было гладким, перламутровым и сияло удивительной юностью…
— Теперь ты имеешь все, — прошептала она, — ты имеешь все… А я ничто, я люблю тебя…
Она отвернулась, и по щеке ее потекла слеза. Она сжала его пальцы.
— Я ничто, — повторила она, — я твоя женщина…
Ее плоть и ее душа были распахнуты; ни его жена, ни другие женщины не отдавались ему с такой непередаваемой чистотой. Они были единым целым, и он плавал в счастье.
Она с потерянным видом смотрела на него, и из ее открытых глаз текли тяжелые слезы. Она словно переживала пытку и экстаз одновременно.
От их ложа пахло мохом, морем. Наступал рассвет; пламя фонаря медленно таяло. Он наклонился и поцеловал Мадлен в мокрые веки. Она не шевелилась, опустив руки вдоль тела. Он бережно укрыл ее. Она улыбнулась, она уходила в сон, ее уже здесь не было, но она навсегда осталась в нем.
Она еще раз взяла его за руку.
— Теперь, — выдохнула она, — мы неразлучны.
Ее ладонь ослабла в его ладони. Он нежно поцеловал ее и уложил под баранью шкуру, на нежную грудь… Она уже спала, ровно дыша, лицо ее было безмятежным и гладким.
Он часто вспоминал, когда гудки в тумане на Роне возвращали его к той ночи, что есть великое могущество в феерической любви…
У них было много таких ночей. Она говорила, что чувствует теперь себя безгрешной. Он повторял ей, что она была для него источником добродетели. Это уже было не удовольствие, это была радость. Она так открывалась перед ним, что чувства ее били родником навстречу его роднику — они втекали друг в друга, их любовь была совместными родами. Живая вода, роса света! Они отдавали друг другу свою девственность, ангельское детство, они были вне времени, они ушли от извечного колеса повторных начал. Они были Адамом и Евой до падения. Пока любовь с ними, они не могли ни состариться, ни умереть. Их любовь была защищена от людских законов, и никто не мог им навредить. Они были неуязвимы, ибо милость сидела внутри них. И они были, словно святые.