Мужики притихли. Огонь перекинулся на убогий дом Игнатия Пропадева, загорелась поветь. Толпа хлынула туда. Пока искали лестницу, взбирались с водой, пламя переползло на крышу соседнего дома. Тогда все убедились, что дальнейшая борьба с огнем безуспешна. Хозяева-соседи кинулись переносить скарб на околицу, бросая избы на произвол судьбы. Весь порядок выгорал. Огонь подбирался к дому Бадьиных.
Приехали с машинами из Курилова, из Богоявления, из Сарадона, из Тепелева. Зверевские дружинники в светлых касках особенно выделялись.
На дому Василия Бадьина разбирали крышу. И когда пожарные отколотили одну сторону, а пламя с ближайших домов прояснило глубь хмурого чердака, — народ увидел Марью, лежащую в обмороке. Возле лежала веревка с петлей на конце.
Ее вынесли. Бадьин приостановил работу пожарных и отдал дом на съедение огню.
Возбужденная толпа гудела; искала зачинщиков пожара. Слышались выкрики:
— Найти надо!
Бадьин, стоя на дороге, говорил надрывно и скрипуче:
— Мужики! Терпенья нету! Дочь отняли, хату спалили, а кто?
В обнаженных ларях клети занималась огнем янтарная пшеница. В горнице тлели одежды. Василий Бадьин суетился около огня, подбирал и складывал в кучу ненужный хлам. Семен, оставив свою горницу на произвол судьбы, отстаивал от огня соседский дом. Все смелее и смелее выкликались имена предполагаемых поджигателей... Всяк называл того, на кого был зол. Чаще других слышались: «Парунька! Шарипа! Семен!» Считали, что Семен мстил отцу, а Парунька была зла на Бобонина.
— Берите колья! — вдруг закричали мужики. — Берите колья да расправимся с поджигателями, пока суть да дело...
И некоторые обиженные в эту ночь вооружились топорами и кольями.
Раздалось в темноте:
— Только мокренько будет... Дорбалызну. Никто мне не указ. Экая шельма! Потаскуха!
— Комса! Сами они крупа крупой, а нам, старикам, жить не дают... Супротивная сила.
— Сватажились... Организации... коперации... Божьего пути не хотят...
Невообразимая орда людей затопила проулок, и понеслась в угон. За кем? Того и сама не знала.
Глава десятая
Парунька отобрала одежду, завязала ее в узел, а остальное оставила на сохранение Наташкиной матери. Когда она, придя к себе в пустую и темную избу, торопливо обулась в лапти — дом Бадьиных уже обнимался куревом.
Отдаленный прибой людских голосов несмолкаемо тревожил слух. Через стекла рам видна заполненная народом околица, освещенная фонарями. Мимо окон мелькали фигуры людей, лохмато-неуклюжие.
— Подожгу избу свою и убегу от проклятых мест навеки. — думала Парунька. — Пущай сгибну, но чтоб не на глазах супостатов немытовских.