Марья ухнула, разошлась, заплясала «русскую» с дробью...
Стройное тело ее, не в меру стянутое материей модного платья, вольно плавает среди тесного круга родни. Левая рука полусогнута на бедре, в правой платок трепыхается над головою, как белая птица. Она бьет пол ногами без устали, приседая и кружась.
— Марья, голубушка, — лепечет свекор, — уважь стариков!
А она улыбается виновато и частит, разгоряченная вниманием:
Сохни, сохни, сырой дуб,
Пока листочки отпадут...
Сколь ни сватайся, мой милый,
За тебя не отдадут...
— Не девка, а воздух! — кричит родня в восторге. — Красавица писаная!
Жених бесстыдно ловит Марью за платье и, в обиде за невнимание, сердито растопыривает навстречу ей руки... Отцы молодых тем временем по старинке справляют замысловатую беседу. Перед Канашевым поставили чаю стакан, и он говорит:
— Чай да кофе не по нутру, была бы водка поутру.
— Заморим червяка, — подхватывает дружка и, получив стакан, целуется со свахой щека в щеку. — Закаялся пить я, братцы, и зарекся — от Вознесенья до поднесенья.
— Сватушка, не ведал я для кого экую ягодину растил, — показывает на дочь Василий Бадьин, — не ведал, а ты вот пришел, сорвал экую ягодину... Только ты, сват, сумел такую ягодину сорвать! Одиношенька, как цветок в цветошнице, росла.
— Весьма вами довольны, — отвечает сват. — По парню говядина, по мясу вилка. Мой парень всему нажитому наследник. Царице бы за ним жить, кабы, власть другая!
— Кому что нравится, — задорит его Игнатий.
— А разве нравится эта власть?
— Тому и нравится, кем держится.
— А держится кем? Голодранцем Федькой да пособщиками?
— Поиначе нельзя ли назвать? Как же так, пролетария-то?
— Наплевал я на пролетарию!
— Проплюешься, товарищ, слюну побереги... Береги крепче, а то пострадаешь...
— Ну?
Филя плеснул водкой Игнатию на гармонь.
Игнатий медвежьим охватом сковал Филю и вынес на крыльцо. Там, спустив его в сугроб, сказал:
— Лежи, голубец, тут.
Ванька, непереносно уколотый невниманием невесты, пошел к двери, будто свежим воздухом подышать, а сам зажал меж пальцев оборку Марьиного платья и вытащил невесту за собой в сени. Там одиноко светил мигун-фонарик. Ванька оттеснил невесту за дверь, а что сказать ей — так того и во сне ему не снилось.
— Видно, не вкусно вам, что жених с лаской расположен, — надумал он наконец.
Марья помолчала. Потом тихо проговорила:
— Я не воронье мясо, я человек.
— Вижу, не слепой. Только прошу меня, барышня, не образовывать! Я в университетах не учился, я и так светлее каждого. Меня каждая девка держит на примете, — продолжал Ванька, — улучил вот время для любви, а ты ерепенишься.