Тишка Колупан, первый жених в Звереве, подсел к ней и начал подговариваться:
— Где, Паша, спать-то будешь?
— А тебе что?
— В случае погреться около тебя.
— Девок много, окромя меня. Тебя любая обогреет. Ты парень богатый.
— А ежели с тобой?
— Со мной не отломится.
Тишка оттолкнул Паруньку в угол к горшкам, чтобы не видно было, прижал ее к чулану и начал тискать.
— Уйди, сатана, — шептала Парунька.
Тишка хрипел:
— А может, я на тебе жениться хочу!
— Уйди, говорю, не заводи лучше греха! Пусти сарафан!
Но Тишка и не думал отпускать Паруньку. Он пытался перегнуть ее через стол. Парунька были цепкая и плотная — вырывалась, пальцами царапала ему горло:
— Уйди, говорю!
— Все равно вся округа знает, какая ты есть. Без толку честной притворяешься. Со всеми крутишь.
После этих слов все явственно услышали здоровенный шлепок. Тишка Колупан с ревом выбежал из чулана.
— Видно, нас убить, собрались? — кричал он.
Лицо его было в крови, волосы взлохмачены.
— Братцы, что это такое? Так-то нас полянские девки привечают! — зароптали зверевские парни. — Бей, братцы, окошки!
Зверевские парни полезли бить окошки, но вступились полянские:
— Безобразить нельзя. Не дадим мы обижать Паруньку, починить ей не на что.
Тишку Колупана оттолкнули к порогу. Тот подумал, что его собираются бить, закрыл лицо руками и закричал:
— Шпана вы, золотая рота, а девки ваши порчены. [Золотая рота — (с иронией) босяки, низы общества.]
Тогда началась драка.
Сначала выбросили в снег Тишку Колупана — поддали ему ногой и оставили. Потом били его товарищей по головам и по спинам пустыми бутылками. Наваливались оравой на одного, пинали, хлестали по лицу; которые полегче, связывали башлыками, раскачивали и бросали в овраг, в глубокие сугробы — там они карабкались в снегу, а с высоты, от Парунькина двора, гоготали полянские ребята.
В избе остались одни девки. Крепко коромыслом они приперли двери, шалями да запонами завесили окна.
Кто-то постучался. Через окно виднелась закутанная фигура в женской дубленой шубе.
— Марюха, девахи!
— Такая тоска, девоньки, — говорила, раздеваясь, она, — хоть вон беги из мужнего дому. Уж больно тяжело. Отпросилась к маме, вот к вам и зашла.
Подруги глядели на похудевшую Марью и качали головами.
— Бьет, Марюха?
— Дерется. Чем ни погодя. Места живого нет... А за огласку шкуру сдерет. Замучил, ноченьки не спамши. И что ни слово, то все — такая да эдакая. Насчет Федора подозревает. Ой, головушка вкруг идет!
— Коли так, уйди, Марюха. Прощать это не следует, — сказала Парунька. — Они надругаться будут, а мы молчи только? Ровно при буржуйном режиме! Бросай Канаша, и больше никаких! Брось его с бакалеей-то проклятой, а самому старику наплюй в бороду.