— Постой, Парунька... Дай дух перевести... как бы не свалиться.
Паруха останавливалась.
— Нет, Наташка, старайся изо всех сил... Если здесь свалишься, беда. Что я с тобой буду делать... Лес и лес один кругом...
Присели на свалившееся дерево.
— Федор говорит, в городской суд подать. Дойти до Москвы... Оба за ребенка ответчики.
— Весь позор наружу выйдет... Жизни не будет на селе...
— И тебе позор и ему позор.
— Нет, Паруха, парни этим только похваляются. Девка позор в дом несет, парень оставляет его за порогом...
Лапти тонули в лесной жиже. Девки с трудом выдергивали ноги из грязи, выбираясь на подсохшие места.
Деревня Мокрые Выселки прикорнула на берегу лесного оврага. Кругом было дико, березы росли на огородах, в проулках, возле гумен; за сараями и банями начинались леса. Говорили, здесь пропадала по зимам скотина — удобно было конокрадам — а летом исчезали овцы и куры.
Жили здесь староверы, люди предприимчивые и злые. Избы строились из здорового красного леса, пятистенные.
Из окрестностей девки с парнями по летам приходят в Мокрые Выселки за земляникой. Останавливаются чаще всего у бабушки Полумарфы, в день набирают корзину ягод и возвращаются домой. Из лесов вместе с ягодами нередко приносят они под родную крышу девичий грех.
Когда показался плетень выселковой околицы, Наташка умоляюще сказала подруге:
— Пройти бы так, чтобы люди не узнали...
— Все равно узнают, — ответила Парунька, — беды в том нет.
Избушка бабушки Полумарфы, под одной кровлей с высокой пятистенной избой, выглядела конюшником. В действительности она и была когда-то им, но богатый брат отделил старую деву, и с той поры жила бабушка одна во дворе, в полутемной конуре.
Девки постучали в ворота. В окне показалась маленькая старушечья голова. Звонкий голосок пропел:
— Ко мне, красавицы?
— К тебе, баушка.
Черный сарафан на бабушке Полумарфе оборкой касался пола, из-под оборки высовывались новенькие лапоточки с чистыми онучами. Волосы покрывала темная повязка косяками назад. Маленькое, сплошь в мелких морщинках лицо было в синих пятнах.
Курносая и остроглазая, она суетливо, точно мышь, металась по избе, усаживая девок, а сама все спрашивала о полянских знакомых: залечились ли чирьи у того, прошли ли в нутре боли у другого, и если вести были печальными, торопливо вздыхая, приговаривала:
— Заступница усердная!
В чистой избушке было полутемно. В красном углу чернела старинная икона, и на полках рядами в кожаных переплетах лежали старообрядческие книги. Стены истыканы были пучками трав: сушеный подорожник, живучка; липовый цвет в холщовых кошельках висел по углам; под лавкой в корзине лежали корни чемерицы; ромашкой сплошь завалена была полочка, а другая — брусничным листом. Пахло смесью сухих трав, деревянным маслом и выпеченным хлебом.