– Это еще зачем?! – ощетинилась Клара.
– В физкультурном диспансере тебя посмотрит одна умная старая врачиха – для начала.
Колесо событий подхватило ее, швыряя в решительные перемены: она более не сопротивлялась.
(«Исчерпал все обаяние, – смешливо жаловался Звягин жене. – Хуже, чем когда ухаживал за тобой в институте». – «Да? – удивилась она. – А я всю жизнь была уверена, что это я за тобой ухаживала».)
Врачиха в диспансере оказалась не такая старая.
– Сделай двадцать приседаний… Быстрее! Пульс… сто четыре. Давление… сто двадцать пять на семьдесят пять. Вдохни – дуй. Легкие – две семьсот. Сюда. Выпрямись. Рост – сто шестьдесят шесть… Вес… сорок девять триста. А кажешься выше…
– Это оттого, что сутулится, – сказала медсестра.
– Сложение стайера… ты на длинные дистанции никогда не бегала?
– И незачем, – отверг Звягин, неожиданно входя: в белом халате и с какими-то бумажками – Клариными анализами. – Проверь-ка ее на велоэргометре.
Здесь он был – врач , и Клара не застеснялась.
– Нормально, – обронил он. – А рефлексы?
По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.
– Ну – и как я вам понравилась? – вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…
– Ничего, неплохо, – с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.
– Что – неплохо? – зло и недоуменно уставилась она. – Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?
– От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит, – сказал Звягин. – А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.
– Ах-х – немного труда, и все исчезнет! Да?
– Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.
– А если не потерплю?
– Голову сверну, – промурлыкал он.
Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею – но никому больше не дал бы тронуть.
– У меня никогда не было отца, – вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.
– Я знаю, – отозвался он и обнял ее именно так, как она только что мечтала.
И тут она заревела. Совсем нервы сдали.
«Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как-то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни – что все хорошее, выпадающее тебе – это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого-то… Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное – когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют – в этом какой-то дополнительный смысл, стыдный и счастливый… А ты в стороне, сама вступишься за кого-нибудь – накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят – без интереса. И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны, –