— Стало быть, можем все въезжать? — нетерпеливо перебил племянника Иван.
— Погодь!
Андрей припал к сулее с водой и сделал несколько жадных глотков. Утер губы грязным рукавом тегиля.
— Второй дом по главной улице… ратные там на постой встали!
— Чьи?
— Бог их ведает. Кони свежие, сбруя добрая. С десяток будет…
— Свежие? Архип, как мыслишь: новые кони нам не помешают?
— Думаешь, литвины?
— Кто ж еще? Одна змея проползла, никак не насытится. Онопря, баешь, сам про Можайск на княжем дворе слышал?
— Про него парни, что от Миндовга возвернулись, толковали.
— Макарка, а где отсюда Можайск, ведаешь?
Проводник уверенно показал на запад.
— Далеко?
— На свежих лошадях суток двое ходу. Это если одвуконь идти.
Иван задумался. Успевший хорошо изучить его характер, Архип спросил:
— Думаешь путь поменять?
— Думаю, литвины полоном, скотом уже себя изрядно огрузили. Скоком не пойдут. Нас не намного опередили. Повестить бы можайцам, чтоб в осаду округу забивали.
— А как же Симеон Иванович?
— Делиться нам надо, Архип, отсюда и врозь. Я на Можайск, ты в Торжок. Кониками вот чуть погодя разживемся, и разбежимся! Согласен?
В словах Ивана был заложен такой глубокий смысл, что Архип кивнул не размышляя. Лишь попросил отправить с ним всех оставшихся дружинников боярина Андрея.
Стемнело полностью. Приготовив оружие, москвичи направились к городским воротам. Саженях в ста спешились, оставили коноводом Славу. Иван хорошо запомнил свою оплошность при поимке Романца на берегах Рузы. Тогда жеребцы и кобылы совсем некстати начали перекликаться, повестив предателя о засаде. Здесь им нужно было меньшим числом вырезать десяток спящих. Ранний сполох мог также испортить все дело.
У дверей никто не охранял, затянутое бычьим пузырем окошко темно молчало.
— Вояки, мать их…! — зло прошептал Иван. — Как у себя дома ночуют! А ну, раздеться всем до исподнего, чтоб белая одежда видна была! Тогда свой своего не порежет. В руки мечи и ножи! Готовы? Макарка, запаляй факел! С богом!
Тяжелым ударом ноги рослый Глеб распахнул дверь. Толпою кинулись внутрь, спотыкаясь, нашаривая лежащие на скамьях и соломе тела и начав резать их на ощупь, не дожидаясь света. Криков не было, и это было особенно страшно. Когда же по стенам заплясали отсветы прыгающего пламени, когда Макарий с перекошенным от ярости ртом и длинным узким засапожником в руке словно явил собою символ справедливости всех порубанных, распятых и обездоленных смолян, у очнувшихся и еще живых литвинов не хватило ни духу, ни времени взяться за оружие. Спустя минуты лишь хрипы умирающих и тяжелое дыхание победителей раздавались под низким потолком.