Сестра, увидев, что я проснулся от наркоза, взяла кусок марли, заботливо вытерла мне лицо и грудь и дала выпить немного воды:
— Пляши, солдатик! Все обошлось благополучно: пулю достали. Вот она, в стакане. Теперь скоро поправишься.
Хирург вытер руки, бросил полотенце себе на плечо и, подойдя ко мне, грубовато сжал пальцами кончик моего носа:
— Счастливчик! Вам везет. Пуля прогулялась у вас в животе, словно девица по березовой роще…
— А я уж думал, доктор, что вы насвистывали арию Ленского для меня.
— Нет. Вы будете жить сто лет и больше.
Разговор наш оборвался. В операционную два санитара вкатили коляску. На ней лежал человек в окровавленной одежде. Он глухо стонал и выкрикивал лишь два слова:
— Картечью! Заряжай!! Картечью!!!
Меня отвезли в палату.
Шли дни. Боль в животе утихла, но температура все еще держалась высокая, и мне не разрешалось вставать.
Во время утреннего врачебного обхода один из раненых попросил врача выписать его в часть. Врач ничего не ответил ему, но, как только обход кончился, к раненому подошла палатная сестра:
— Вот неугомонные эти фронтовики! Не успеют по-настоящему очухаться от удара, как опять готовы в драку лезть.
— А ты, сестрица, не брани нас, мы спешим закончить скорее войну, задумчиво сказал пожилой боец с повязкой на голове, мой сосед. — Соскучились мы по родному краю, по запаху свежей борозды, по хорошей песне. Ох! Если бы ты, сестренка, знала, как здорово в поле поют наши новгородские девчата. А ты говоришь — лежи, слушай радио и обрастай жиром. Нет, сестрица, солдатское сердце тогда успокоится, когда поставят винтовки в пирамиду.
Мой сосед лежал на спине, заложив левую руку за голову. Правый рукав его рубашки был пуст. Он задумчивым взглядом смотрел куда-то вдаль.
* * *
Через двадцать дней меня выписали из госпиталя.
Прежде чем уйти на передовую, я зашел навестить сына. Володя подрос и не по годам возмужал. Он знал, кто обстреливает город и куда нужно укрываться во время обстрела, что есть где-то «Дорога жизни», по которой привозят детям и взрослым хлеб и сахар. Спрашивал:
— А скоро, папочка, уйдут домой немцы и мы с мамой будем дома жить?
— Немцы, сынок, сами домой не уйдут, им надо дорогу показать.
Я заметил с удивлением, что сын прижимал к ладони левой руки три пальца.
— Володя, что ты прижимаешь пальчики? Рука болит?
— Нет, не болит. Это я считаю, когда ко мне бабушка Катя придет. Я хочу, чтобы мама пришла, а она не приходит.
— А разве к тебе мама Зина не приходила?
— Приходила, но редко, а я хочу, чтобы она все время со мной была.
Володя показывал мне свои игрушки, познакомил с доброй няней Людмилой Яковлевной. Мы вдвоем погуляли, вместе пообедали. Остальные осиротевшие дети, подойдя ко мне, положив ручонку на плечо или прислонив головку к моей руке, с жадностью вслушивались в каждое слово, глядя мне в глаза. Затем, понурив головку, отходили, брали игрушки и издали наблюдали за нами. Володя лег спать, не выпуская моей руки. Я поцеловал спящего сына и пошел навестить тетю Катю, но ее не было дома. Оставив для нее записку и деньги, я ушел на передовую.