В редкие дни, когда приходила почта, Якименко грустил еще больше. И не только Якименко. Грустили все, чьи семьи находились там, за линией фронта, и кому ждать вестей было не от кого.
Зато любое письмо становилось всеобщей радостью. Его читали вслух. Все уже знали по именам чужих невест, жен, родителей, детей…
Много писал младшему лейтенанту Алексею Аникину его отец, снайпер, воевавший на другом фронте. Сын возглавлял оборону в Доме Заболотного и часто по-соседски приходил в Дом Павлова. Эти письма Аникин-младший читал вслух. «Я убил столько-то фашистов, — сообщал отец. — А как у тебя?» Сын вызвал его на соревнование. А потом пришла газета. «Вызов сына принял» — гласил заголовок.
Аккуратно свернутые треугольнички с почтовыми штемпелями время от времени получал и командир бронебойщиков Андрей Сабгайда. И каждый раз, когда Александров, бывало, говорил «Пляши, Сабгайда», все уже знали, что пришла весточка от его Аннушки, и многие готовы были плясать вместе с ним.
Историю этого тихого человека с большими светлыми глазами и добрым сердцем здесь знают все. До войны он работал в колхозе под Камышином и в девятнадцать лет соединил свою жизнь с сиротой. Колхоз дал молодым жилье, и пошли у них дети — каждые два года прибавление семейства. Первенец, Александр, не выжил, осталось трое, и молодой отец сильно по ним тосковал.
Андрей любил показывать семейную фотографию. Как хорошо, что удалось заскочить к деревенскому фотографу — буквально за несколько минут перед тем, как отправиться на фронт. Колхозный шофер, который отвозил Сабгайду на станцию, уже неистово гудел. Между тем Аннушка только натягивала жакетик и праздничную юбку. Второпях она не успела ни переодеть, ни причесать детей, а трехлетний Владик так и встал перед фотоаппаратом в огромном отцовском картузе. На лице у очень молодой, коротко остриженной худенькой женщины застыло выражение глубокой грусти. Товарищи участливо разглядывали карточку и покачивали головами… Сабгайда вставал на защиту жены:
— Это здесь она выглядит слабенькой, а вообще-то она у меня бедовая…
Письма прочитаны. И тогда кто-нибудь заводит патефон.
В подвале раздается знакомый голос певца. Иголка давным-давно притупилась, голос звучит Хрипловато, но какое это имеет значение!
…Есть на Волге утес,
диким мохом оброс
от вершины до самого края…
Подперев руками голову, слушает песню Камалджон Тургунов, он вспоминает родной Узбекистан. В казахских степях витают мысли Талибая Мурзаева, и низко опустил голову Григорий Якименко, горюя о милой Украине, стонущей под сапогом оккупантов. Заслушался и Нико Мосияшвили — лицо его непривычно серьезно, сосредоточенно.