Я уже давно не любил советскую власть. Еще со времени Стеньки Разина.
В своем замечательном выступлении на XIII пленуме Союза советских писателей тов. А. Фадеев сказал:
— Мы должны выкорчевать с корнем все буржуазные пережитки в сознании людей.
В нашем сознании были буржуазные пережитки. Они пришли с топором, чтобы выкорчевать нас.
Стемнело. Со своими врагами они вели беспощадную борьбу.
Нужно было немедленно принять какое-нибудь решение.
По деревянной платформе станции бегал дождик.
На мне были пижамные штаны в золотую полоску по лазоревому полю.
Нос у Марианны был красный.
— Аркадий, — сказала Марианна, — я не могу с красным носом.
Я смотрел на свои штаны в золотую полоску по лазоревому полю. На них была кровь.
Когда мы поднялись на платформу, зарычала собака, и девочка, взвизгнув, уткнулась в подол няньки.
— Шляются, ироды, — прошипела нянька, — чего только милиция смотрит.
От мокрой стены железнодорожной станции отделился милиционер.
— Аркадий, — спросила Марианна, — мне очень нехорошо с красным носом? Да?
— Очень хорошо, Марианна, — уверенно сказал я. — Но самое странное не в том, что убийцы захватили власть в государстве, а то, что народу они свои, родные, любимые.
— Не надо думать об этом, — сказала Марианна, — думайте о любви и живописи итальянского Возрождения.
Милиционер сделал шаг от стены и встал перед нами.
— Ваши документы, — сказал он. — Чего? Пройдемте со мной.
Глава VIII
— Товарищ директор, — сказал милиционер, проталкивая меня вперед, — споймал. Пьяный. Валяется. В канаве.
— Я не пьяный, — угрюмо сказал я. — И если бы вы меня не поймали, я сам пришел бы к вам и сказал: вот — я. Теперь я в ваших руках. Убейте меня. Теперь мне все равно. Я побежден.
— Ха, ха, ха!… — захохотал милиционер, — ты бы пришел! Как же, держи карман! Ха, ха, ха!… Товарищ директор, он бы пришел! Ха-ха-ха!…
— Ну, вот что, — сказал директор, — некогда мне с тобой тары-бары разводить. Хватает с меня и без тебя всяких делов. Живо на место, а то влеплю еще червонец по указу от 40-го года и дело с концом. Давай!… — И он мотнул головой на дверь.
Я переступил порог, взглянул, и перед глазами у меня поплыли, расплываясь, красные круги, эллипсы и звезды. Передо мной стояли, сидели, лежали и расхаживали абсолютно голые, полуголые и почти голые люди.
В последнюю минуту я подумал, что мне хотелось бы умереть одетым. Перед моим взором встал эшафот, воздвигнутый на шумной площади, окруженной толпой людей, провожающей в последний путь своего трибуна.
Но вспомнив, что на мне лишь пижамные штаны в золотую полоску по лазоревому полю и одна домашняя туфля с оторванным каблуком, я махнул рукой на все и двинулся к двери, куда, стуча зубами, стремились обреченные люди из категории абсолютно голых.