«Так и стоит с закрытыми глазами. Такого венценосца, как я, не страшится!»
Абдул-Латиф уперся в подлокотники кресла, приподнялся, полунасмешливо и одновременно властно сказал:
— Мавляна Али, не для того ль, чтобы поспать, вы пришли в салям-хану? Откройте глаза, мавляна!
Али Кушчи собрался наконец с силами, выпрямился, посмотрел на шах-заде, прикрыв глаза козырьком ладони.
— Простите, шах-заде. Привыкшие к темноте глаза мои не выдерживают сияния этого чертога.
— Выйти из той темноты — это, мавляна, в ваших руках, — произнес Абдул-Латиф намеренно многозначительно.
«Нельзя считать тебя властелином-глупцом. Тебе не чужды, оказывается, и лисьи повадки», — подумал Али Кушчи. А вслух сказал:
— Простите, не понял ваших слов, шах-заде.
Абдул-Латиф слез с тронного кресла, бесшумно прошелся ио горящим многоцветной радугой коврам. У дверей задержался, совсем близко от мавляны. На болезненно-сером лице Абдул-Латифа, в глубоко запрятанных желтоватых глазах промелькнуло что-то такое, что сделало вдруг сына похожим на отца, напомнило Али Кушчи грустное лицо устода.
— Мавляна Али, я весьма уважаю вас как знаменитого ученого… Потому и хочу спросить: кем вы, мудрый человек, считаете меня?
Голос звучал печально, скорбно даже.
«Что он хочет от меня, этот жалкий отпрыск великого отца? Разжалобить? Смягчить мне душу, дабы проще потом прибрать ее к рукам?»
Али Кушчи отвел взгляд от опечаленного лица шах-заде, уставился в пол.
— Почему не отвечаете мне, мавляна? — обидчиво сказал шах-заде. — Ну, знаю, знаю: считаете вы меня… неблагодарным сыном, что вступил в борьбу с благословенным родителем за обладание… вот этим троном. Больше того, за тирана считаете, за сеятеля смуты, за невежду, который ненавидит людей науки!.. А я… а я… — Он с шумом глотнул воздух и вдруг замолчал.
Али Кушчи по-прежнему глядел в пол, на ковры ширазской работы.
Шах-заде сказал все правильно: Али Кушчи считал его, да и был он на самом деле главарем невежд, темных и опасных, захватчиком престола, сеятелем смуты в стране, мракобесом, что навесил замки на врата науки и просвещения. Но самое страшное — убийцей собственного отца. Непонятно было только, зачем такой человек льет слезы, старается выгородить себя перед ним, перед бедным узником, кого ненавидит, кого бросил в заточение.
— Но я… не хотел того… Если я, покорный слуга аллаха, сверг с трона родителя своего, то… ради веры, ради истинной веры нашей, мавляна, решился я на такой шаг… Знаю: мой родитель — ваш устод. Я же для вас ничто, но выслушайте… Что оставалось мне, коль отец не соблюдал заповедей Корана и шариата, вел себя нечестиво? — Словно боясь услышать возражения, шах-заде повысил голос. — Нет! Нет у меня намерений попирать просвещение и науку, мавляна. Но разве позволено во имя науки забывать о всевышнем?