Он вытер губы и осмотрелся. К нему поспешил хозяин и вопросительно уставился на него.
— А не могу я получить еще порцию кимчи?
— Можно! Где деньги?
Сен Дин жалобно посмотрел на него.
— Но ведь вы сказали, что кимчи бесплатно…
— Фью-ю, — засвистел толстяк, — за твои несколько чжен я и так слишком много дал тебе! Освобождай место для других. — И он направился к своей стойке.
Сен Дин поднялся и вышел из харчевни. Темнело.
Почти в конце главной улицы Пхеньяна, Минбонри, у трамвайной остановки ответвляется в сторону узкая асфальтированная дорога. Она поднимается вверх и вьется среди деревьев, кустарников и высокой травы по склону горы Моранбон.
Если стоять у трамвайной остановки, дороги почти не видно. Лишь кое-где мелькнет среди зелени асфальтовая змейка и снова спрячется. И только древние пагоды, арки, храмы, разбросанные на сопках, да гробницы короля Кы Дза гордо возвышаются над зеленым массивом.
Асфальтированная дорога поднимается на самую большую вершину горы, огибает ее у древней арки и извилистой лентой падает к песчаному берегу широкой Тэдонган.
Гора Моранбон утопает в зелени. И только с восточной стороны, обращенной к окраине города и омываемой зелеными водами реки, нет растительности. Каменные глыбы громоздятся стеной от водной глади до самых вершин.
Хижина Ван Гуна вблизи гробницы, скрытая выступом скалы и густым кустарником, не раздражает глаз приезжающих на пикники японцев: ее не видно. Да и к самой гробнице они давно утратили интерес. Много веков здесь хранились драгоценности династии Кы Дза, но потом генерал-губернатор Хазегава увез их в Токио и спрятал в надежном месте, чтобы не украли корейцы.
Теперь под темные своды склепов никто не заглядывает. Деревянные балки стали черными и окаменели. Японцы не любят этого мрачного места. Но Ван Гун здесь бывает часто: его хижина рядом. Со своего порога ему видно далеко вокруг. Он и должен видеть все, что делается на горе Моранбон, потому что он сторож. Правда, по профессии Ван Гун наборщик, но вот уже семь лет, как он не работает по специальности.
Ван Гун часто вспоминает наборный цех, где прошли его юные годы. Стены высокой комнаты разграфлены тонкими дощечками, как тетрадь в клетку. В них двадцать тысяч ячеек с иероглифами. Много лет обучался Ван Гун наборному делу. И когда он уже с закрытыми глазами мог определить, в какой из двадцати тысяч ячеек лежит нужный знак, его уволили.
— За что вы меня выгоняете? — спросил он хозяина типографии. — Ведь у меня еще крепкие ноги и руки, и, составляя фразы, никто так быстро не бегает по лестницам за иероглифами, то взбираясь к самому потолку, то опускаясь к самому полу.