Все было чисто, гуси-лебеди по стенам, лиса, журавль, кувшин, квакушки в золотых коронах; у каждого воспитанника был свой шкафчик с потешной нашлепкой на дверке — забавный слон-очкарик, державший зонтик в хоботе, задиристый бобер в боксерской стойке; на кухне и в раздаточной гремели ложками, ножами, со скрежетом тянули противни из духовых шкафов, горячий дух сдобы далеко разносился, бил в ноздри; Камлаев миновал столовую, в которой кормили манной и овсяной кашей (в горячей белой жиже с комками или хлопьями — искусно вырезанный ложкой шарик сливочного масла), картофельной, морковной, рыбной, творожной запеканкой, рассольником с перловой крупой, безвкусными противными омлетами со ржавой корочкой, похожими на поросячьи уши ломтями серой вываренной колбасы, картофельным пюре, поили кипяченым молоком, кефиром, киселем, компотом из черных сухофруктов. Еще оранжевый, с морковкой и барбарисом, плов, морщинистые яблочки, сочащиеся липким соком груши, по праздникам — румяные оладьи с почти что антрацитовой каймой, с вишневым или яблочным вареньем… нет, это не про них — тебя закармливала родина до сытого рыжка, любовно надзирала глазами толстых поварих, как уплетаете за щеки, до треска за ушами…
Прошел в кабинет, уставленный вазами и завешанный грамотами (двуглавые орлы распахивали крылья над факсимильной благодарностью каких-то глав управ, районов, областей), последний, только вынутый из формы президент, спортивный, свежезагорелый, сиял отеческой улыбкой на фоне триколора; заведующая вопросительно привстала — румяная и чернобровая украинка лет сорока, в глазах была угодливая, рьяная готовность незамедлительно и «чем могу» помочь.
— …А Нина Александровна вам разве… не рассказывает? — почуяла идущее от Эдисона отчуждение, поджала жирно крашенные губы.
— Я, видите ли, был в отъезде, заграница. По телефону — сами понимаете. Хотелось бы узнать в деталях, как тут у вас устроено.
— Устроено что? Вы опекунство имеете в виду?
— Да-да, и это тоже.
— Такое впечатление, разногласие у вас с женой по этому вопросу. Я понимаю вас прекрасно, Эдисон… — затараторила, — решиться трудно, подготовиться морально к такому шагу, ведь огромная ответственность. Я даже понимаю, что у вас… возникло даже как бы… ну как сказать… чужой ребенок все-таки… ну, то есть, в смысле… ну, вы понимаете. Зачем скрывать: детишки у нас сложные, болезненные многие, и это только, так сказать, вершина айсберга. У нас прекрасные здесь педагоги, мы делаем что только можем, мы ведь не только занимаемся уходом, мы детям с самого начала стараемся привить понятия о доброте, взаимовыручке. Не так все просто, сами понимаете, с понятием о добре, у нас есть дети, которые в свои пять-шесть уже воруют у товарищей, ну, то есть, вы понимаете. Вчера вот ваша Нина привезла конфеты, огромные коробки шоколадных, и мы, конечно, разделили между всеми поровну, а часть оставили на ужин, правильно? Так девочка у нас одна, Тамара, тайком вот прокралась и слопала… сидела вот за тумбочкой и ела — до горечи, до рвоты. Зачем ты это сделала? — молчит. Ведь знала — всем ребятам поровну. С тобой не поделились разве бы, за ужином не угостили бы? Молчит. Прощения не хочешь попросить? Нет, только смотрит и молчит. Как будто и не стыдно даже, понимаете. Не знаю — вот наследственность. И мы тут мало что… ну, то есть не мало что, конечно… но мы тут воспитатели не можем все-таки, наверное, главного. И только семья, только любовь… поэтому мы так всегда бываем рады, когда приходит человек, ну, то есть, вы понимаете. Вот ваша Нина с ней потом поговорила — тогда вот только заревела, тогда вот только что-то шевельнулось в голове, и понимание пришло, насколько поступила дурно и что здесь все желают ей добра.