Летунья, что шагала с Эдисоном вровень, скосила на мгновение налитый черным блеском, вдруг ставший задорным, смеющийся глаз.
— Рожденный ползать, — продолжал Камлаев, — летать не может. Все бедные, убогие, пришибленные — прочь.
— А ты, герой, не мимо, да? — уже другая стюардесса тут не выдержала, фыркнула.
— Да уж куда я мимо? С тобой, детка, за тобой.
— Нет, мимо, мимо, не канает, прости, не мой ты пассажир.
— Стоп, стоп, мужчина, — вам сюда не полагается. Нельзя, нельзя — служебный коридор.
— Так я же командир ваш новый.
— Ой ли? А что это мы раньше вас?.. Такого командира, девочки?
— Пилот, пилот. Вот летчик-испытатель в прошлом.
— Это какие же машины вы испытывали?
— Уж больно быстрые бывают испытатели — вот прямо сразу за штурвал.
— Ну все, серьезно, хватит, стойте… ну рейс у нас сейчас, пилот, ты понимаешь, рейс.
— Стой, стой. — Камлаев все не отпускал, за локоть мимоходом так, небрежно летунью ухватил. — Мы что же — просто так за вами? Нет. Влюбились мы, влюбились. Серьезно, кроме зубоскальства. Вот парня видите? — Ивана он к себе за шею притянул — четыре пары глаз уставились, сошлись на нем с лукавой приглашающей лаской — собой одарили, пожалели — куда девались только строгость, неприступность, незрячесть эта, холод, вечный лед?
— Ой, мальчик, мальчик-то какой? Что, тоже штурман? Испытатель?
— Слетал, увидел и пропал. — Камлаев продолжал: — Вот ничего перед глазами больше не осталось. Она одна, летунья ваша, Аэлита. И подойти не может, так вот и летает, из Мюнхена в Москву. Хорошо еще предки не бедные, — кровь прилила, забилась в барабанных перепонках, в пальцах у Ивана… — Чтоб только с ней… что, скажешь, не бывает?
— Он врет? — спросила у Ивана вмиг одна, рентген изображая. Что он ей мог?
— Зовут Татьяна, знаете такую? — Все было Эдисону на руку, то, что Иван закрылся, онемел, закаменел. — Чернявая такая, кудри, глаза чернющие, огромные… Ну, так? — свирепо у Ивана уточнил.
— Так вот же, вот у нас Татьяна! — Летуньи выпихнули гибкую смуглянку со смоляными змеями, насилу убранными, собранными в узел, с миндалевидными, блестящими, как мокрая смородина, глазами, ту самую, которая «героем» Эдисона не без издевки явно называла. — Что, не она?
— Да стойте, дуры… мы ж на внутренних. Москва — Самара мы. Мы не подходим, мы туда не забираемся.
— Да что ты мне вешаешь? — Камлаев взъярился. — На внутренних они. Уж если вы на внутренних, такие красотульки, то это же какие тогда должны быть на международных?
— А то ты не видел, какие?
— Я вас там видел, вас.
— Мы языков не знаем, в чем все дело, — еще одна вздохнула удрученно.