— Хватит разговаривать, почтенный, садись-ка на арбу, — прервал его излияния Черкез-ишан. — Я сам на курсах буду каждый день. Можешь смотреть на моё лицо, если это доставляет тебе удовольствие — я ведь как-никак родной сын святого отца.
— Вы и вправду хотите меня увезти?
— Ещё как вправду! Не подчинишься — милиционер под наганом поведёт. Где я ещё буду искать такого грамотного бездельника, как ты.
— Пустите хоть проститься со святым отцом!
Однако Черкез-ишан не разрешил, справедливо рассудив, что хитромудрый ходжам либо спрячется, либо прибегнет к заступничеству ишана Сеидахмеда, а заниматься поисками или, тем более, лишний раз ссориться с отцом не было ни малейшего желания. Поэтому он прикрикнул на строптивца, чтобы тот не сердил его и не доводил до крайности. А так как стычка с Энекути стала достоянием широкой гласности (об этом в первую очередь позаботилась сама «пострадавшая») и имя Черкез-ишана стало окружаться самыми невероятными домыслами, наиболее «правдивым» из которых был тот, что «балшавук» Черкез-ишан расстреливает на месте каждого, кто ему противоречит, — пегобородый ходжам тяжко вздохнул и полез на арбу. Черкез-ишан, довольный, что всё обошлось без применения крайних административных мер, вскочил на иноходца, и «просветительский» кортеж тронулся в путь.
По дороге бывшие ученики медресе, а ныне, как полагал их караван-баши, курсанты учительских курсов, сперва шутили, разыгрывая друг друга, строя весьма произвольные домыслы о том, что ждёт их в городе, какую должность предложат каждому из них. Но постепенно сникли, примолкли и погрустнели, украдкой поглядывая на всё больше отдаляющийся аул.
Зато отмякли, оправившись от шока, сопи на последней арбе. Они наперебой стали вспоминать, каких великих благ в жизни этой и будущей лишились, плакаться друг другу и стонать. Их жалобы и причитания, поначалу сдержанные и робкие, становились всё громче и пронзительнее. Сопи утирали рукавами глаза, шмыгали носами, горько сетовали на свою несчастную сиротскую судьбу.
Страдальчески морщась от их стенаний, Черкез-ишан уже сожалел, что поддался минутному порыву. Он ведь не собирался тащить их на курсы и сделал это лишь под влиянием раздражения от спора с ахуном. «Старый козёл! — снова выругался в душе Черкез-ишан, вспомнив благообразно-елейную физиономию ахуна. — Заставил-таки сделать глупость! А ведь они тоже люди, переживают, мучаются. Всю жизнь возле своего ишана-ага просидели, ничего кроме келий да двора не видели, — конечно, страшно ехать неведомо куда и невесть зачем. И пользы от них на курсах — как от козла молока. Отпустить бы их подобру-поздорову на все четыре стороны — валите, мол, досиживайте свой век. Да нельзя перед другими авторитет свой ронять. И небезопасно это. Вон ученички медресе тоже морды кривят, зареветь готовы… А может, всё-таки отпустить от греха?»