Увы. Лучше бы кисок рисовал…
— А если всерьез, ребята?
Колик вдохнул. И начал издалека. Если ты всерьез надумал становиться советским писателем, то фамилию нужно, разумеется, сменить. «Волочаев» не очень. «Лавр» — имя звучное, но фамилия за ним… словно бы тащатся твои пудовые. Нет, я серьезно… Не Лука же ты Мудищев? Предлагаю сменить всего две гласных. И будет громче даже, чем Сёма Бабаевский. Значимее.
— То есть?
— Лавр Величаев, — открыто садировал Колик, наслаждаясь сигаретой «Мальборо». — С таким именем ты станешь титаном русского Юга. Нашим Фолкнером. Михаил Александрович будет локти в Вешенской себе кусать.
— Ребята… — дрогнул голосом Лавруша. — Я же прошу по гамбургскому счету.
— Ах, по гамбургскому? Знаешь, как Сталин надругался над основоположником соцреализма? Когда Горький зачитал нечто подобное? «Эта штука, — сказал Сталин, — посильней, чем «Фауст» Гете».
— Ну и что?
— Как «что»? Ты «Фауста» читал.
— Конечно. В подлиннике…
— А штуку?
Лавруша взял машинопись, ударом об стол подровнял по верхнему полю.
И разорвал.
— Ну зачем так? Ведь послание…
— Н-на хер!
Теперь рассказ стал вдвое толще. При попытке разорвать вчетверо под чистой небесно-голубой сорочкой вздулись бугры — плечи, бицепсы. Но все равно не получилось, и Лавруша стал рвать по частям. Стопку за стопкой. Ударил рамами, пошел запускать обрывки на теплый ветер, засоряя где-то очень далеко внизу Лен-горы, а заодно и натертый мастикой дубовый паркет, с которого мы машинально подбирали клочки, бросая на стол исступленному автору…
И все же «альма матер» — слова не пустые. Мать не мать, а с голоду подохнуть в ГЗ невозможно. В «зональных» столовых хлеб, пусть и немедленно черствеющий, зато бесплатный, благодаря чему одолженный рубль можно растягивать, как рогатку в детстве. Зная при этом, что зануление отскочит по лбу.
К счастью, у меня был кредитор, к которому я постучался. Разделенное на квадраты и «замороженное» стекло двери обычно позволяло разглядеть подходящий силуэт. Но в данный момент все четыре квадрата были заколоты изнутри киноафишей — польской с виду. «Пепел», что ли?..
Перекрывая вид в комнату, кредитор протиснулся в прихожую блока, будучи препоясан одним вафельным полотенчиком, которое и придерживал:
— Ну?
— Лавруша, что «ну»? — возмутился я. — Сам знаешь!
— Что знаю?
— Что не заржавеет.
Он насупился.
— Жди тут…
Исчез за дверью, потом снова протиснулся ко мне. От усилий по сокрытию пользуемого «объекта» полотенчико слетело, но в руках у него были чужие джинсы, которыми он прикрывался. В 72-м году джинсы на Ленгорах были такой редкостью, что эти «ливайсы» можно было сразу отождествить по благородному оттенку их потертости. Единственный такой был в нашей зоне — бесподобно-аквамариновый перелив. По-хозяйски Лавруша запустил в перелив этот руку, достал зарубежнокожаного вида толстый кошелек, расстегнул, открыл отделение для мелочи, откуда вынул и подал мне рублевую монету с «Лобастым».