— Будет тебе, — сказал Ожен. — Дом точно проклят — по меньшей мере настолько, чтобы простоять свой век пустым. Но что особенно забавно — никто не знает, как именно. Никто ничего не видел и не слышал. Насколько я сумел разузнать, людям в нем снятся кошмары, настолько страшные, что утром приходится идти в больницу. Один из моих жильцов сейчас в Бисетре.[2] Так что дом пустует, площадь у него немаленькая, а налоги за него платить приходится. Я даже не знаю, что с ним делать. Полагаю, придется либо отдать его этому греховоднику Торреведже, либо переехать в него самому. Вот уж не думаю, что меня стеснят призраки.
— Ты в нем когда-нибудь ночевал?
— Нет, но уже давно собираюсь. Я и шел-то сегодня повидать своих знакомых повес, Фаржо и Дюшена, — они доктора в клинике за парком Мон-Сури. Они обещали, что заночуют как-нибудь со мной в тетушкином доме — кстати, его теперь называют la Bouche d’Enfer,[3] знаешь ли, — и я хотел бы предложить собраться на этой неделе, если они не заняты в клинике. Пойдем со мной, повидаемся с ними. А затем переправимся на ту сторону, пообедаем у Вефура, заберешь из Шатама свои вещи, и отправимся в Медон, переночуем у меня.
План подходил мне идеально, так что мы добрались до клиники, разыскали там Фаржо, который провозгласил, что они с Дюшеном готовы ко всему, хоть к черту на рога, хоть в пасть; что в следующий четверг оба ночью свободны и с удовольствием присоединятся к попытке обхитрить дьявола и раскрыть тайну номера двести пятьдесят два.
— Мсье ля американец пойдет с нами? — спросил Фаржо.
— Конечно же, — ответил я. — Я непременно собираюсь с вами, и ты не должен мне отказывать, д’Ардеш. Никто не пытайтесь меня отговорить. Вот он, подходящий случай отдать должное твоему городу. Покажи мне настоящего призрака, и я прощу Парижу то, что он потерял сад Мабия.
Таким образом все решилось.
Позже мы отправились в Медон и поужинали на террасе виллы, которая с лихвой оправдала похвалы д’Ардеша, настолько нетронутой царила в ней атмосфера семнадцатого столетия. За ужином Ожен рассказывал мне о покойной тетушке и странных происшествиях в ее доме.
По его словам выходило, что мадемуазель Блэ жила совсем одна, лишь со служанкой Жанной — суровой, скупой на слова особой примерно ее возраста, с массивными бретонскими чертами и бретонским же острым языком, что выяснялось, когда она снисходила до разговора. Никто не входил в дверь номера двести пятьдесят два, за исключением Жанны и Са Торреведжи, — последний появлялся неведомо откуда, и никто не видел, как он покидал дом. Соседи, которые в течение одиннадцати лет наблюдали, как колдун едва ли не ежедневно по-крабьи, бочком подбирается к звонку, в один голос твердили, что ни разу не видели, как он уходит. Однажды они даже решили держать наблюдение, и выбранный часовой (не кто иной, как мэтр Гарсо из «Шьян Бле») не отрывал глаз от двери с десяти утра, когда Са прибыл к тетушке, до четырех пополудни. Дверь никто не открывал — ведь мэтр заклеил ее маркой за десять сантимов, и марка осталась целой, — так что наблюдатель с трудом удержался на ногах, когда мимо с сухим «прошу прощения, мсье» проскользнула зловещая фигура Са и вновь скрылась в черном дверном проеме.