Насколько Данька знал, большинство людей много чего не могли представить, но вряд ли сам он стал бы из-за этого переживать: не могут и не могут. Данька вон до сих пор, сколько ни упражнялся, и овал-то обычный нарисовать не в состоянии. Какой уж тут рай!..
В тот же день к нему в палату впервые подселили больного. Массивный, напоминавший раненого медведя дядька пролежал недолго и к вечеру скончался… точнее, вечером, во время обхода, это обнаружила медсестра, а затих он раньше. Дядьку унесли, от него остался странный запах лимонных леденцов и смятое белье на койке – как раз на той, где обычно сиживал по ночам Данька. Будто стесняясь потревожить память покойного, он уселся сегодня с краю – и тут же, обеими руками опершись на подоконник, испуганно уставился на две фигуры под окном.
«Пиджачники»! Данька никогда еще не видел двух сразу.
Тем более – в компании такого странного типуса: высокого мужика с коровьими рогами… нет, конечно, в рогатом шлеме! – в кольчуге, буйно бородатого и не менее буйно себя ведущего. Он вывалился из кустов, взревел, ворочая массивной головой, и попер прямо на «пиджачников». Те ловко подхватили его под белы руки и поволокли за угол корпуса.
Даньке показалось, что была в «пиджачниках» какая-то неправильность… Может, в прическах? – волосы у обоих блестели, словно прилизанные, и только на затылках торчало по паре прядей…
«Пиджачники» будто учуяли Данькин взгляд: не отпуская пленного, как по команде обернулись, задрали головы. Данька отшатнулся и, не удержавшись, рухнул на кровать, больно ударившись затылком о металлическую раму.
Когда, пересилив боль и страх, он снова подкрался к окну, на дорожке перед корпусом никого не было, только блестела в кустах не подобранная бомжом бутылка.
С того дня поток Данькиных сопалатников не иссякал. Их подселяли, чтобы некоторое время спустя – час, полдня, сутки – унести. В морг. Одни умирали в муках, другие отходили легко, с улыбкой на устах. Бывали дни, когда в палате оказывались забиты все койки, иногда Даньку оставляли тет-а-тет с единственным больным; он несколько раз порывался спросить медсестер, санитаров или Михаила Яковлевича, как так получается, что за дурацкое совпадение? – да всё забывал или не находил подходящего момента.
К окну Данька старался больше не приближаться, даже во время своих возобновленных упражнений с костылями (а вскоре – уже и без костылей). Все эти смерти только поначалу потрясали его, потом – лишь давали внутренний толчок, палитру переживаний, которые он привык переносить в свои картины. Может, именно поэтому с каждым днем Данькины рисунки становились всё удачней, а стопка портретных набросков на тумбочке росла вавилонской башней?