И хотя я так еду и еду, кажется, уже лет двадцать — ходят слухи, что поезда в пункт назначения все-таки прибывают.
Из моего родного Ленинграда мы с родителями в эмиграцию тоже уезжали на поезде.
Тот вечер я до сих пор помню как сейчас. Мне было пять лет, и потому родители решили мне не говорить, что мы уезжаем навсегда. Я ходил в детский сад, ну, вдруг еще проболтаюсь? Вместо этого мне объявили, что мы надолго отправляемся путешествовать, и, получается, вроде даже и не обманули.
— Ну что, будешь по мне скучать хоть немножко? — спросила у меня бабушка.
— Нет, нисколечко! — ответил я упрямо, прекрасно понимая, как она меня любит, и осознавая свою власть.
С ее морщинистого лица исчезла улыбка, уголки губ опустились.
— Да ты, оказывается, свою старую бабулю и не любишь вовсе!
— Еще как люблю, больше всех на свете! Ты ведь к нам приедешь!
Но увиделись мы лишь через двадцать лет. Пять раз советские власти отказывали ей в туристической визе. Не заслужила, мол, права на свидание с дочерью. Не воспитала ее советской патриоткой, вырастила предательницу родины, так что теперь получай. Только при Горбачеве бабушке разрешили на месяц съездить в Австрию.
Однако тогда, в тот вечер больше двадцати лет назад, перед самым отъездом, мы долго сидели в зале ожидания. Друзья и родственники пришли прощаться. Сестра моего отца, коммунистка, рисковать не хотела, а потому подбежала к нам, обняла отца, поцеловала маму, подхватила меня на руки, кинулась со мной в какой-то темный угол, чтобы никто не заметил, прижала к себе, поцеловала и заплакала. Я тоже расплакался, хоть и не понимал, что происходит. Свисток возвестил отправление.
В тысяча девятьсот семьдесят первом году казалось, что Советский Союз продержится еще как минимум лет двести, а «железный занавес» — это навсегда. Когда я спросил у родителей, почему все плачут, они не ответили — отвели глаза и уставились в пол.
На перрон тетя с нами не вышла. Ее сын, мой двоюродный брат Вадим, позднее рассказывал мне, что в их семье даже наших имен не упоминали. Ну, как же, родители — партийные, отец — профессор. Сына надо поберечь, нечего его посвящать во всякие мрачные семейные тайны. У него даже своего ключа от почтового ящика не было. А то еще найдет наши письма. Вот потому он только после смерти родителей узнал, что у него есть родственники на Западе. Тогда жить Советскому Союзу оставалось всего ничего. Приехав в Питер, я его навестил. О родителях своих он говорил неохотно.
«…а потом рассудок у нее помутился (все пыталась полки в коридоре обрушить, по квартире голая бегала, еще почему-то все хотела влезть на тумбочку, где маленький телевизор стоит). Я ей сердечного всякого накапала и пошла на кухню».