Нариман опять лег на спину и задумался: «Салима…, милая Салима…»
Салиму хотели оставить на кафедре в институте, но Мамед был тогда еще совсем крошкой, и она не захотела отдавать его в ясли. Родные остались в деревнях, так что помощи ждать было не от кого. Когда Мамедик пошел в школу, то уже родился Ибрагимчик, потом через три года Зулечка, и еще через три – Медина. Так и осталась Салима на целых восемнадцать лет сидеть дома, занимаясь детьми и хозяйством, и по ночам, несмотря на его слабые протесты, переписывать своим аккуратным почерком его рукописи, за которые не решалась браться ни одна машинистка. Так Нариман защитил кандидатскую, докторскую и опубликовал пять книг. Они расплатились с долгами, купили печатную машинку, и Салима начала сразу печатать с его черновиков, подкладывая вечерами под машинку подушку, чтобы не мешать детям спать. И мечтать, как и Мамед, о компьютере, которого в то же время, как впрочем всего нового в своей жизни, страшно боялась. Со следующего года, как раз, когда Мединка пойдет уже в садик, ей обещали работу библиотекаря в родном институте.
Нариман вздохнул, подумав о том, что у жены диплом преподавателя, а она будет сидеть в библиотеке и страшно рада этому.
– Еще бы, – упрекнул он себя шепотом, – подержи человека лет двадцать дома, он и в дворники пойдет.
Что-то кольнуло в правый бок, потом послышался тихий голос Салимы, в очередной раз пожаловавшийся:
– Как будто стены на меня падают, ай Нариман…
Потом в темноте возникло ее испуганное лицо и отрицательно замоталось из стороны в сторону в ответ на его предложение:
– Давай выбросим стенку.
Нариман, конечно же, имел в виду злополучную югославскую мебель.
Из кухни, несмотря на закрытую дверь, доносилось бренчание посуды и шум льющейся воды. Нариман прислушался и опять упрекнул себя. Теперь уже за то, что никогда не помогает жене по хозяйству. Потом отругал себя за то, что недостаточно внимания уделяет и детям. «Не занимаюсь с ними, не проверяю домашние задания, не заглядываю в дневники и редко выбираюсь с ними на прогулки, да и без них тоже…», – беспощадно перечислял он про себя. Затем попытался вспомнить, когда в последний раз был с Салимой в театре. Так и не вспомнив, сел на кровати и схватился за голову, прибавив к своим грехам и то, что еще в канун празднования Нового года уезжает в Рим. Чувство вины забулькало сначала в животе, потом кольнуло в бок и пробралось под левую грудь. «Это не сердце, а желудок, – резонно отметил про себя Нариман, прислушиваясь как неприятные ощущения добрались до горла и выйдя громкой отрыжкой, подвели черту его размышлениям. – Я неправильно живу!»