Вот и вся загадка «духа».
Понятие «совесть» тоже обнажилось с приходом в литературу «деревенщиков». Недаром А. Твардовский так дорожил ими.
Совесть, доброта, милосердие… Читайте!
«А тем временем Дуняша застаивалась в галантерее.
Бог ты мой, сколько тут всего! Чулки простые, чулки в резиночку, чулки тоненькие, в паутинку, как у ихней учительницы. Мониста! Голубые, в круглую бусинку, красной рябинкой, зеленым прозрачным крыжовником, и рубчатые, и граненые, и в одну нитку, и в целый пучок… А брошки! А сережки! Блузки какие! Гребенки и вовсе небывалые! Глядела на все это Дуняшка, и даже продавщицы замолчали, как разбегались глаза от красоты невиданной, как сами собой раскрывались пухлые губы от восхищения. Подходила Пелагея не торопясь, разглядывала все это богатство, полная внутренней гордости, что если захочет, то все может купить.
Смотрели на Дуняшку продавцы, ждали, чего пожелает она, на чем остановит выбор. А Дуняшка торопливо шептала Пелагее:
— Глянь, какие сережки! Не дорого, а как золотые! — И моляще дергала мать за рукав.
— Пошли, пошли! Некогда тут! — озабоченно говорила Пелагея.
А Дуняшка:
— Мама, хоть гребенку!
Но Пелагея направлялась к выходу и лишь за порогом, чтобы не слышали люди, гусиным шепотом выговаривала:
— Гребенку купим, а на пальто не хватит. Понимать надо!»
Кто жил в шестидесятом году в среднерусской деревне, тому нечего разъяснять, про что тут написано. И кто не жил, тому тоже все ясно.
Какое же у писателя доброе сердце!
И еще, все оттуда же, из «Шубы» Е. Носова:
«Зеркало молчаливо подсказывало каждому проходящему мимо, что именно ему заменить или чего не хватает в одежде».
Это и есть художество. С этого пристального честного взгляда на самого себя и на все вокруг началась «деревенская» проза. И достигла вершины в произведениях В. Распутина. А о чем же спорила подчас критика? Не летала ли она над деревнями в самолетах и любовалась с высоты обсерваторным сиянием куполов силосных башен и железными вилками высотных электропередач?
Теперь признаюсь: у меня всегда было двойственное чувство к произведениям «деревенской» прозы. И не у меня только.
Первое чувство — любовь и преклонение. За что? Я уже сказал выше.
В закромах прошлой нашей литературы у «деревенщиков» есть прямое родство. Такие же братья «деревенщики». Не слишком ли буквально восприняты сегодня их заветы? Тут у меня к нынешним «деревенщикам» рождается второе чувство. Как его назвать? Неудовольствие? Неточно. Сожаление? Может быть. Сочувствие их беде, их вынужденной необходимости долгое время, по крайней мере в начале своего пути (пока не высказались), пронизывать свою прозу чересчур бытовым и даже хозяйственным смыслом. Они слишком поверили в то, что после их произведений переменится обстановка в деревне. Они порою подменяли очеркистов. Особенно увлеклись этим незнаменитые писатели.