Когда расставались в гостинице совхоза в первом часу ночи, я, подражая зрителям, просившим после встречи автограф, развернул просторную рекламную фотографию еще не такого седого, как нынче, Крючкова и сказал:
— Николай Афанасьевич! Надо же будет воспитывать самое маленькое поколение… Буду дочке рассказывать о моем детстве, без вас не обойтись… Подпишите Настеньке…
— Прекрасно! — сказал он бодро и хрипловато, взял фломастер и написал: «Настя! Будь счастлива! От души желаю тебе этого. Дядя Коля Крючков. 6.ХП.83».
Жива ли еще Августа Миклашевская? Та Августа, которой Есенин посвятил семь стихотворений?
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий…
Мне бы зайти к ней еще той осенью 1958 года, когда я решил ехать домой из села Константинова не с рязанской станции, а с Казанского вокзала в столице! Но кто бы указал мне дорогу к ней, назвал улицу и дом? И жива ли она? Есенинские соседи Ступеньковы упоминали барыню Лидию Кашину, Анюту Сардановскую, Айседору Дункан, Зинаиду Райх, Софью Толстую и Галину Бениславскую. О Миклашевской в Константинове никто и не слыхал. В Москве подступиться мне не к кому. Двенадцать лет пройдет, прежде чем я услышу в телефонной трубке голос Августы Леонидовны и получу приглашение на улицу Качалова. Той осенью не раз прогуливался я по улице Качалова, именно там, где книжный магазин и наискосок ее дом — старинный особнячок времен пушкинских. Мы ходим мимо чего‑то, кого‑то — и не ведаем…
За окном живет душа эпохи, замершей в учебниках, живет, что‑то вспоминает наедине, а мы не слышим.
В конце прошлого века, к юбилею Пушкина, журналисты «Нового времени» отыскали на окраине Москвы, в селе Всехсвятском, преклонную старушку, «ту женщину, с которой Пушкин разговаривал по целым часам и которую Гоголь считал своим добрым ангелом», — В. А. Нащокину, вдову задушевного друга поэта. Так случается в каждой эпохе: непременно найдутся в каких-то забытых углах жены, друзья, временные спутницы знаменитых людей, на полвека пережившие их; кто — нибудь вытащит на свет божий, прославит их на мгновение и, надышавшись «самой историей», отпустит снова «жити в старине и в миру».
В 1955 году, перед юбилеем Есенина, вспомнили о Миклашевской.
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу,
Я хочу под кротким взглядом
Слышать чувственную вьюгу…
…Март 1970 года. Из комнаты, наклонившись вбок, ступает она к порогу… В коридоре, похожем на чулан, тусклый свет, какой‑то огромный сундук в углу, на нем послевоенные журналы. Идешь и думаешь о той, давней, молодой и прекрасной, поэтическими строчками вытканной. А она уже старушка — ей семьдесят девять лет: седая, немощная, в длинном простом платье. Но слова сестры Есенина Екатерины Александровны, у которой я взял адрес Миклашевской, слова восклицательные: «И красива до сих пор!» — почти верны. Она коснулась рукой моей головы, точно благословила: «Такой молодой…» Да, да! — сколько раз так будет в каждом веке: еще не жившие на свете в пору чьей‑то молодости придут почтить в годы молодости своей чье‑то старческое величие. Комнату осматриваешь с музейным чувством: давно ничего нового в ней не ставилось — так… что внесли когда‑то, то и годится хозяйке, то и удобно.