— А вот и еще одна шлюшка! Что, не нашла больше, кому подставить? — внезапно сделала выпад в сторону Наташи Лариса Павловна.
Ох, перо бы мое этого не писало, но что поделаешь, приходится! Наташа, разумеется, разрыдавшись, выбежала из кухни, а за нею последовала Наденька, бабка Нюра, отсиживающаяся на своем сундуке, всплеснула руками; вообще произошло замешательство. По всей видимости, Лариса Павловна пошла ва-банк, не заботясь более о сохранении благопристойности разговора. Дядюшка так тот вовсе оцепенел от таких слов, каких вряд ли доводилось ему слышать от женщин в его добропорядочной провинции.
Интересно, что наш герой, который незадолго до этого так легко потерял контроль над собою благодаря пьянчужкам с винтовой лестницы, на этот раз сохранял полное спокойствие души, с нескрываемой иронией наблюдая за действиями сторон. Даже чудовищные слова Ларисы Павловны вызвали в нем не гнев, а усмешку, поскольку были лишены основания. Пару раз он позволил себе сделать остроумный комментарий к словам соседки, чем, конечно же, подлил масла в огонь.
Однако мало-помалу нашему герою смертельно сделалось мерзко на душе и совсем не потому, что уши его устали от склоки, нет! Пирошников, когда он приходил в такое расположение духа, знал всегда про себя, что оно проистекает от причин внутренних, так сказать, от мгновенно возникающего, точно всплывающего со дна души, ощущения собственного ничтожества, либо собственной подлости, либо равнодушия, либо омертвения чувств, если можно так выразиться. Этот последний термин принадлежал самому Пирошникову, и надобно объяснить, что он под ним понимал.
Молодому человеку присущи были подобные приступы отвращения к собственной личности — и читатель уж мог это заметить, — отвращения, правда, особого рода, ибо — чего уж греха таить! — даже в самые жестокие минуты такой ненависти к себе Пирошников одновременно чувствовал, что именно это испытываемое им ощущение приподымает его душу и в то же время является как бы и искуплением, и платой за грехи, что ли. Он бывал в разной степени ничтожен и значителен в своих глазах от сознания своей причастности с одной стороны к жалкому миру суеты, глупости и пороков, а с другой стороны — к высокому своему предназначению, игравшему в данном случае роль божественного суда; предназначению, о котором мы уже говорили, но которое, увы, пока никаким образом (кроме, разве что, описываемого) не давало о себе знать.
В особенности же изнывала душа молодого человека, когда замечала признаки того самого омертвения, о котором упоминалось, то есть неспособности своей к живому восприятию: к боли, к счастью, к ревности, к прочим страстям, наконец, точно сердце вдруг обнаруживало на себе сухую и твердую корку, накрепко приставшую к горячей и ранимой плоти. Вот это-то самым страшным было для Пирошникова, и он, выражаясь фигурально, ломал ногти и раздирал пальцы в кровь, стараясь сорвать эту корку, причем, естественно, испытывал боль. Еще надо упомянуть, что переходы от одного состояния к другому совершались у нашего героя быстро и незаметно для окружающих.