Так начал говорить с собою Пирошников, но тут остановился и прислушался к стуку будильника и понял вдруг отчетливо, что когда-нибудь он умрет. Наш герой представил себя лежащим в земле на глубине двух метров под ее поверхностью, одиноким, холодным и вечным. Он почувствовал всю тяжесть этой земли на груди, на руках, на лице, и ему сделалось страшно. Он подумал, что без него мир не изменится, и это навсегда. Навсегда!.. Такой неотвратимостью повеяло от этого слова, что у Пирошникова дрогнул подбородок и комок подкатился к горлу. Он попытался успокоить себя и вообразить, что когда-нибудь он снова родится и проживет еще одну жизнь, которая удастся лучше и будет интереснее.
«Ах, но это буду уже не я, это будет другой человек, потому что он ничего не вспомнит о моей нынешней жизни и не сможет обрадоваться, что живет снова», — подумал Пирошников.
«…Но если смерть неизбежна, какое значение имеет твоя судьба? Зачем ты мучаешься в поисках выхода? Его попросту нет. Радуйся мгновению и не оглядывайся назад, но и вперед тоже не смотри… Смотри внутрь!
Внутрь? Но и внутрь я не могу смотреть — там мерзко, там натоптано грязными башмаками, почти нет чистого места… Что это там? Ах, любовь!
Любоффь!.. Ты сам разменял ее на двухкопеечные монеты, чтобы обзвонить всех знакомых женщин и каждой сказать одно и то же. И каждая взяла у тебя частичку, и поблагодарила вежливо, и чмокнула губами в трубку, а потом короткие гудки сказали тебе: «Отбой». Любоффь!..
А вот честь лежит в уголке, прикрытая носовым платочком. Сорви его, и она начнет качаться, кланяясь и крича, как заводная кукушка: «Честь имею! Честь имею! Честь имею!»
Скромница-совесть, изогнувшись, как скрипичный ключ, висит на гвоздике и корчит из себя шпагу на пенсии. Когда-то она была отточена, пряма и даже способна на легкие уколы, но ты использовал ее как украшение своего внутреннего «Я», похожего на неприбранную комнату, и вот теперь она ничем не отличается от штампованной пластмассовой собачки с высунутым языком, каких вешают на дверях домашнего туалета.
А где же твоя храбрость? Нет ее. Зато ходят, взявшись за руки, напудренные трусости в шляпках, чертовски привлекательные на вид. Они весьма кокетливы; так и хочется простить им грехи и выдать годовой желтый билет, чтобы не нужно было каждый раз оправдываться обстоятельствами.
Смотри, смотри! Да не закрывай же ты глаз, прошу тебя! Вон там, видишь? Твоя пошлость размазана по стене слоем прогоркшего желтого масла, которое капает, когда ты перегреешься спиртным, и растекается по полу вязкой прозрачной лужей.