Оба послания по сути дела не просто лишали места, но лишали возможности жить дальше на свой собственный заработок, заставляли побираться у детей, мысль о чем была невыносимой.
Детей у Пирошникова было трое, из них один приемный сын Толик, двое же других — старшая дочь Люба и младшая Анюта — были нажиты в разных браках. Про бывших жен и говорить нечего, хотя ни с одной их них он не расстался плохо, со скандалом, но пойти на унижение Владимир Николаевич никогда бы не смог. Все же худо-бедно последние три десятка лет он тянул семейный воз — то один, то другой — и никогда иждивенцем не был. Сейчас же, с одной пенсией на руках и без жилья, оставалось только податься в бомжи.
Комната в коммуналке, где он был когда-то прописан, давно была отдана дочери Любе, рожденной во втором браке — единственном официальном браке Пирошникова. Не отбирать же назад?
Тут как нельзя более некстати встретился на пути железный мусорный контейнер, какие привозят на специальных машинах, — с четырьмя прямоугольными окнами сверху для сброса в них мусора. У двух из них стояли бомжи, роясь в мусоре при помощи палок с крюком на конце.
Пирошников опустил глаза, прошел мимо не глядя. Ему почему-то всегда было неловко, стыдно — и вовсе не за этих несчастных, а за тот порядок вещей, который сделал возможной эту картину.
Настроение испортилось вконец. Он вышел на Средний проспект и увидел светящуюся вывеску итальянского ресторана Маша Roma. Недавние мысли о римской брусчатке, воспоминания об одной из тратторий Рима, где ему доводилось ужинать, да мерзейшее настроение привели к тому, что Пирошников решительно повернул ко входу и зашел в ресторан.
Он знал, что это заведение ему не по карману. Но охвативший его пофигизм отчаяния с легкостью отверг все благоразумные доводы, да вдобавок хотелось еще немного выпить.
Он сел за столик и заказал скромный ужин — пасту пенне с соусом песто и бокал красного сухого кьянти.
— И пармезаном посыпать, — напомнил он официанту.
Это звучало как музыка или стихи. Паста-пенне-песто. Кьянти-пармезан!
Официант был явно немузыкален.
Потом уже Пирошников выпил еще один бокал и пожалел, что не заказал сразу бутылку. Настроение не улучшилось. Слово «бомж» все более укреплялось в голове, и как бы для того, чтобы подтвердить его и материализовать, Пирошников не направился к метро, когда покинул ресторан, а пошел по Среднему проспекту к близкой набережной, а там повернул к Биржевому мосту.
Отчаяние все более овладевало им, он его бережно взращивал в душе, внутренне рыдая над неправильно прожитой жизнью, которая задумывалась совсем иначе, с неким смыслом и предназначением, а прошла как Бог на душу положил…