Хьюберт Уолтер, епископ Солсберийский, был человеком спокойного нрава, большой духовной цельности и сдержан на язык. В его устах такая пылкая речь была для Ричарда большой честью.
Почти извиняющимся тоном Ричард произнес:
— Он ведь меня спровоцировал. Я пришел и вежливо — клянусь святым крестом, очень вежливо, — сказал ему, что ему было бы очень неплохо принять участие в работе вместе с его изнеженными рыцарями и таким образом погасить недовольство бургундцев. И знаете, что он мне ответил? С ухмылкой заявил: «Мой отец не каменщик и не плотник». Как будто мой из них! Как и ваш, и отцы альженейцев, всех настоящих людей, работающих до пота. Прежде чем я успел подумать или хотя бы подавить гнев, моя рука поднялась, и я его ударил. — Ричард поднял правую руку, взглянул на нее, уронил ее вместе с левой между коленей, и они повисли, странно неуклюжие, беспомощные и жалкие. — Я не всегда нахожу нужные слова, — продолжал он. — Можно было сказать много резких, суровых слов, и они подействовали бы лучше любой пощечины. Но я в этом не силен. Леопольд и Филипп всегда посмеивались надо мной, доставляя мне много неприятных минут. Сегодня я ответил — какой неуклюжий ответ! — единственным возможным для меня способом, и завтра эрцгерцог отправится домой под самым наилучшим из всех предлогов.
— Завтра он может изменить решение, — заметил Хьюберт Уолтер, однако без уверенности в голосе.
— Это не было решением. Он просто ухватился за предлог. В конечном счете люди делают то, что им хочется. Филипп решил уехать домой под предлогом болезни. Конрад тоже хотел уехать, но дела призвали его в Тир, и он оттуда, заметьте, не вернулся. Леопольд давно уехал бы, но у него не было предлога, приемлемого для христианского мира. И он его получил. И уедет.
— Когда христианский мир узнает правду, милорд…
— Каким образом он ее узнает? — прервал его Ричард. — Как это может понять человек, сидящий дома? Леопольд вернется и скажет, что он не может иметь в союзниках сумасшедшего, который требует, чтобы благородные люди копали землю и таскали камни, и бьет по лицу тех, кто протестует против этого. Весь христианский мир, до последнего человека, встанет на его сторону.
Меня уже не в первый раз поразила осведомленность Ричарда Плантагенета о христианском мире, заставлявшая его страдать. Менее всего склонный к фантазиям и, разумеется, самый самокритичный из всех, он всегда чувствовал постоянное придирчивое внимание к себе огромной смутной массы общественного мнения, проявлявшегося в осуждении, похвале или упреках. Такой изъян в его практически непробиваемой самоуверенности всегда вызывал во мне интерес. В этом содержался намек на ощущаемую каждым человеком потребность в некотором стандарте суждений, доминирующих над его собственными. Мы говорим о смелом человеке: «Он не боится ни Бога, ни человека». Применительно к Ричарду это было именно так, но он боялся недоброжелательности общественного мнения христианского мира, состоящего из массы людей, каждого из которых в отдельности он ни в грош не ставил. Я встречался с несколькими подобными людьми, назначавшими себе собственных арбитров, — крепкими, энергичными мужчинами, живущими в сфере суждений какой-нибудь женщины — жены, матери, любовницы — не просто любя ее, но уважая ее мнение и боясь ее порицания. И я думаю, что это ярмо тяжелее, чем у тех, кто полагается на Бога или на святую церковь с их ясно очерченными правилами поведения и заранее известными суждениями.