Дорогая Анна! Простите, если я обидел вас. Никто не увидит этой рукописи кроме вас, ее заказавшей. Я надеюсь и даже рассчитываю на то, что когда вы будете ее читать, я буду, упившись до смерти, валяться в могиле. Ну и что? Дорогая, дорогая Анна Апиетская, вы написали мне, что миледи получила все мои письма и что они облегчали ее страдания. После Арсуфа и Яффы я выслал вам свои записи, в надежде на то, что они смогут опровергнуть ходившие слухи. Судя по вашему письму, я, видимо, достиг цели. Очень благодарен вам за это.
Но это письмо, дошедшее до меня через бесконечные песчаные мили, возможно, написанное в комнате, где дышала и двигалась во всей своей красе Беренгария, расстроило меня. Я смотрел в прошлое с его туманными воспоминаниями, в настоящее с его странностями и неопределенностью, и будущее представилось мне пустым и безнадежным. Казалось странным, что я только что был погружен в вычерчивание карт, чувствуя себя совершенно счастливым. О, разумеется, для несчастного мученика на дыбе почти ничего не изменилось.
Я искал утешения там, где точно знал, что найду его, и теперь, сквозь приятную сгущающуюся дымку, обволакивающую меня бесчувственностью и беспечностью, лишь отдаленно осознавал происходившее в пространстве, окружавшем шатер Ричарда. От него выходили гости. Факел высветил накидку цвета сливы на плечах Гуго Бургундского, длинный белый плащ великого магистра тамплиеров. Я поднялся и двинулся вперед. В те дни я был нужен Ричарду, и он словно не замечал, пьян я или трезв.
Я увидел лицо старого альженейца, серое и затвердевшее как камень, по глубоким морщинам которого текли скупые слезы, лицо Хьюберта Уолтера, темно-багровое, искаженное гневом. Я взглянул на Ричарда. Передо мной был человек, получивший смертельную рану, понимающий, что ранен, и не чувствующий ничего, кроме удивления, что удар нанесен именно так, именно в этот момент, бесповоротно и окончательно.
Граф Альженейский положил руки на плечо Ричарда и тихо проговорил:
— Милорд, как бы я хотел найти слова, которые утешили бы вас.
Только это и можно сказать человеку, чья рана не оставляет надежды ни на утешение, ни на помощь.
— Все слова уже сказаны, — глухо отозвался Ричард, неуклюже прошел мимо стола, где стекал воск со свечей, догоравших среди кубков, подносов с фруктами и вычерченных нами карт, и опустился на кровать.
Едва его голова коснулась подушки, как золотой обруч упал, на минуту остановился на ребре, покатился по полу и застыл на голой, вытоптанной земле. Хьюберт Уолтер нагнулся и поднял его. Взяв обруч обеими руками, он сурово произнес: