— Что ж, пожалуй, вдвоем веселее. Только человек мой…
— Э, поместится сзади с Шарлем…
Майор слышал, как кто-то входил и выходил, — выносили багаж. Шарль одевал своего барина, булькало лившееся вино, звенело стекло бокалов.
— Да, жаль твоего брата, — сказал граф, видимо желая покончить с грустным разговором. — Но зато ты совершенно спокоен теперь…
— Нет, все же не совершенно, — отозвался Николай Дмитриевич. — Ведь там мальчишка остался еще. Не знаю, что с ним делать… Не годится оставлять его у этого старика фельдфебеля.
— Ну, заплати матери, пусть фамилию сменят… Будет Вербовский — вот и все… — И граф отодвинул стул, должно быть вставая.
— Матери? — возразил Вербо-Денисович. — Да ведь я и забыл тебе сказать, мать-то, то есть жена эта брата моего, взяла да и отправилась вслед за ним.
— О-о-о! Вот пылкие страсти! Что же, самоубийство?
— Ну да, с горя, должно быть. Уж когда я в тарантас у квартиры начальника садился, чтобы уезжать, — бежит какая-то девка и кричит, чтобы скорее фельдшера. Старики как-то отвернулись, — она и повесилась.
Егор Герасимович заворочался, заскрипел зубами и застонал.
— Это что же? — сказал Вербо-Денисович.
— Страшное снится или живот болит, — отвечал его приятель. — Пойдем, нам пора.
— Вот я теперь все думаю, не надо ли сразу мне было и ребенка с собой увезти… — продолжал Николай Дмитриевич. — Но уж мал очень.
— Успеешь сто раз. Ты не забыл чего? — спросил граф. И они пошли к двери.
Шарль щелкнул еще одним замком, должно быть на погребце, и тоже вышел.
Огонек свечи от движения воздуха, всколыхнутого закрывшейся дверью, метнулся в сторону и погас… Но в комнате не стало темнее — белесая, светлая ночь глядела в окно.
Проводив важных проезжих и поужинав, смотритель перед сном пошел осмотреть «генеральскую». Аккуратный служака всегда делал это сам, желая удостовериться, что комната в порядке и готова к приему новых гостей.
Он вошел на цыпочках, разгладил на круглом столе скатерть, внимательно оглядел место, где лежал граф, — не забыто ли что, после чего, намереваясь уйти, повернулся к дивану, на котором спал Егор Герасимович. И обмер, — такое страшное, белое лицо с неподвижными глазами смотрело на него из полутьмы.
Майор сидел на диване, шинель его валялась на полу, под распахнутым сюртуком виднелся расстегнутый или разорванный ворот рубахи.
— Что вы, батюшка? — спросил смотритель. — Или больны сделались? Испить, может?.. — Он попятился к двери.
— Лошадей! — хрипло, как бы с трудом разжимая челюсти, сказал Жаркий. — На похороны поспеть… Денег не пожалею… Хоть мертвую увидеть…