— Ты смотри, земляк, не пиши домой, если меня с комбатов снимут, — попросил Давидянц. — Мои старики узнают — не переживут.
— Брось ты эту похоронную музыку, — сказал Комеков. — Как у нас говорят, подкинь яблоко вверх — неизвестно что случится, пока око на землю упадёт. Меня тоже, может быть, снять надо.
— Тебя-то за что! — удивился Ашот. — На гебя всего два танка вышли, и люди целы.
Комеков помрачнел.
— Не будем считаться танками и потерями… У меня русановский расчёт накрыло.
— Да ну?! — ахнул Давидянц. — Брось!.. Неужто всех?
— Товарищи офицеры! — скомандовал кто-то.
Захлопали откидываемые крышки парт.
Легко неся своё большое грузное тело, вошёл Фокин в сопровождении незнакомого старшего лейтенанта. Сурово посмотрел на застывших по команде смирно офицеров, на плавающие под потолком облака табачного дыма, выдержал паузу и разрешил:
— Вольно! Садитесь.
Заместителя командира артполка по строевой части майора Фокина офицеры побаивались, но в то же время по-настоящему уважали. Считалось, что он слишком суров и неприветлив, что требовательность его граничит с мелочностью, что при разносах, на которые Фокин был скор, он совершенно не щадит самолюбия офицеров. Однако никто не мог утверждать, что майор распекает по пустякам — причина выговора всегда была веская и поучительная для других. Да, он не считался с самолюбием офицеров, но бил-то он не по их человеческому, а по служебному самолюбию, человеческое достоинство майор не унижал никогда. Сам человек бесспорно редчайшей храбрости и мужества, он никогда не подвергал других нарочитому испытанию в этих качествах. Он прекрасно знал артиллерию, и в уме, без бумаги и таблиц производил сложнейшие артиллерийские расчёты, терпеть не мог угодничества, долго не держал зла на провинившегося. За всё это его уважали и прощали ему слабости. Во всяком случае, для капитана Комекова майор Фокин был эталоном офицера, средоточием самых высших офицерских достоинств.
В этом Комеков утвердился не сразу. На первый порах требовательность майора, его скрупулёзность, всевидящая служебная придирчивость казались молодому старшему лейтенанту нечеловеческими, вызывали на ответную реакцию, доводили до желания совершить какой-либо сумасбродный поступок. Но очень скоро он понял, что за всем этим скрывается не бурбон, не оголтелый службист, а человек широких взглядов и большой души, человек, настолько нежно влюблённый в артиллерию, что малейшее пренебрежение к ней казалось ему чудовищным кощунством. И ещё Комеков понял, что вся суровая придирчивость майора — не от сухости характера, не от служебного рвения, а от заинтересованного человеческого желания как можно скорее и полнее сделать офицера безупречно владеющим своей профессией.