В чердачной комнате было очень холодно, хотя там и был маленький очаг, на котором он подогревал льняное масло или обжигал краски. Я не смела разводить в нем огонь, если он меня об этом не просил. Иначе мне пришлось бы объяснять Катарине и Марии Тинс, почему я извожу так много торфа и дров.
Когда он был рядом, мне не было так холодно — я чувствовала тепло, исходящее от его тела.
Как-то днем я промывала массикот, который только что истолкла, и вдруг услышала в мастерской голос Марии Тинс. Он работал над картиной, а дочь булочника время от времени вздыхала.
— Тебе холодно, милая? — спросила Мария Тинс.
— Немного, — раздался тихий ответ.
— Почему у нее нет грелки?
Он ответил что-то так тихо, что я не расслышала.
— Ее не будет видно на картине. Не хватало, чтобы она заболела.
Опять я не расслышала, что он ответил.
— Грета принесет. Она должна быть на чердаке — ведь она жаловалась, что у нее болит живот. Пойду скажу ей.
Она поднялась по лестнице гораздо быстрее, чем можно было ожидать от старой женщины. Не успела я подойти к лестнице, как она оказалась уже на полпути. Я шагнула назад. Спасения не было, и не было времени что-нибудь спрятать.
Взобравшись наверх, Мария Тинс окинула взглядом выложенные на столе рядами раковины, кувшин с водой и мой фартук с желтыми пятнами от массикота.
— Так вот чем ты здесь занимаешься! Я так и думала.
Я стояла опустив глаза и не зная, что сказать.
— Живот, видите ли, у нее болит, глаза устают. Тут в доме не все идиоты.
«Спроси его, — хотелось мне сказать. — Он — мой хозяин. Я работаю по его приказу».
Но она ничего не крикнула вниз. Он тоже не поднялся по лестнице, чтобы объяснить, чем я занята.
Наступила долгая тишина. Затем Мария Тинс спросила:
— Ты давно ему помогаешь?
— Несколько недель, сударыня.
— Я заметила, что в последнее время картина продвигается у него быстрее.
Я подняла на нее глаза. По лицу ее было видно, что она что-то прикидывает в уме.
— Ты помогаешь ему писать быстрее, — тихо сказала она, — так что продолжай работать. Но ни слова моей дочери или Таннеке.
— Хорошо, сударыня.
Она усмехнулась:
— Мне следовало бы давно догадаться. Хотя ты хитра — чуть не обманула даже меня. Ну а теперь принеси бедной девочке грелку.
Мне нравилось спать на чердаке. В ногах постели не было жуткой сцены распятия. Вообще в чердачной комнате не было картин, только чистый запах льняного масла и терпкий аромат земляных красителей. Мне нравился открывавшийся из окна вид на Новую церковь и нравилась тишина. Сюда никто, кроме него, не приходил. Девочки не являлись ко мне в гости, и никто не шарил в моих пожитках. Я была одна, словно поднятая над домашней суетой и взирающая на нее издалека.