Вот что мы усвоили, пока читали нам мины. Но ротный наш, капитан Фурса, торопился поступать в военную академию, и ему нужны были наилучшие характеристики. А для этого уже должен был теперь постараться я.
Я и старался. Только у меня замерзал живот, низ живота. А если быть совсем точным, замерзло такое место, которое не надо бы отмораживать, если я собирался на гражданке жить полноценной мужской жизнью, иметь свою девушку. А я именно собирался все это делать. Да и вопросы были глупые, не стоили они того, чтобы отмораживать это место.
Он, например, спросил:
— А мотор у танка мина ваша взорвать может?
— Конечно, может, — отвечал я, поджимая ногу. Вроде бы стало теплей.
— А башню на танке? — спросил он ласково. Я вообще заметил, что поверяющий с каждым вопросом становился ко мне добрей и приветливей. Это меня и вдохновляло в моих честных ответах.
— И башню может!
— Ну то есть все может? — с восторгом спросил он.
— Все! Все! Как рванет, и к фигам! — сказал я.
Поверяющий восхищенно повторил за мной: «Рванет, и к фигам!»
Я кивнул, поднял глаза на ротного и обомлел: лицо его, несмотря на легкий мороз, покрылось красными пятнами.
А поверяющий с легкостью поднялся и со словами: «Рванет, и к фигам», — быстро пошел прочь, наш капитан бросился за ним.
А вечером меня вывели перед строем, еще вывели рядового Олехова и Зиновия Куцера, все из нашей роты, и капитан Фурса коротко, но выразительно объяснил, какие мы беспросветно тупые и ленивые, и неразвитые, и… И как нас надо учить, и уж он научит, на всю жизнь научит, так и знайте!
Он повернулся к сержанту Писле и сказал:
— Так научите же их! Да по-луч-ше! — и ушел.
— Научим! Лучше некуда! — с готовностью подхватил тот, поедая глазами спину начальства.
Вот тогда началась наша учеба.
Олехова, Куцера и меня погнали из наряда в наряд, да в караул, да по тревоге в поле ночью мины ставить, а утром на занятия, восемь часов строевых, и опять в караул, и опять в наряд…
Недели через две стало ясно, что нас изживают. Бессонницей, изживают нарядами, работой.
Если бы на гражданке такое случилось, можно, в конце концов, наплевать и уйти. На работу наплевать, на занятие, да на что угодно. А куда уйдешь из роты, если она тебе на всю солдатскую жизнь дана? Как, впрочем, и сержант Писля и капитан Фурса!
В «Теркине» помните: «Без приказа командира ни сменить свою квартиру, ни сменить портянки он, ни жениться, ни влюбиться он не может, нету прав, ни уехать за границу от любви, как бывший граф…»
Ну да мы с Зиновием Куцером хоть и слабаки, но здоровые слабаки, и руки и ноги у нас в порядке. А Олехов, крупный, увальнистый, добродушный Олехов, попал в армию с больными ногами. Уж как проморгала его медицинская комиссия, одному Богу известно. Но больные эти ноги особенно раздражали сержанта Пислю, который свято верил в порядок и медицину и не мог представить, что врачи тоже ошибаются.