и
баби, иммигранты из Северной Италии, встречались на улице. Ставили стулья перед дверьми. Переговаривались из окон. Как в Италии. В общем, прекрасная жизнь.
Свой дом он не узнал. Его тоже отделали. Он пошел дальше. А Маню был с улицы Боссанк. Его мать, беременная им, поселилась с двумя его братьями в темном сыром доме. Хосе Мануэль, его отец, был расстрелян франкистами. Иммигранты, изгнанники, все когда-нибудь «приземлялись» на одной из этих улочек. С пустыми карманами и с надеждой в сердце. Когда со своей семьей приехала Лола, он и Маню уже были взрослые, шестнадцатилетние. Во всяком случае, так они убеждали девушек.
Жить на улице Панье считалось позором. Еще в прошлом веке. Это был квартал матросов, шлюх. Язва города. Большой публичный дом. А для нацистов, мечтавших его снести, — «очаг вырождения западного мира». Его отца и его мать подвергли здесь унижению. Посреди ночи пришел приказ о высылке. Это было 23 января 1943 года. Высылали двадцать тысяч человек. Надо было быстро раздобыть какую-нибудь тележку, чтобы навалить на нее кое-что из вещей. Французские жандармы были грубы, а немецкие солдаты зубоскалили. Толкать тележку на рассвете по Канбьер под взглядами тех, кто шел на работу. В лицее на них показывали пальцем. Даже сыновья рабочих из ля Бель-де-Мэ. Но показывали недолго. Этим они ломали пальцы! Они с Маню понимали, что от их тел, от их шмоток пахнет плесенью. Это был запах квартала. Такой запах шел из глубины горла у первой девушки, которую он поцеловал. Но им это было нипочем. Они любили жизнь. И умели драться.
Он пошел по улице дю Рефюж, чтобы снова спуститься вниз. Чуть ниже о чем-то спорили шесть арабов лет четырнадцати-семнадцати. Рядом стоял мопед. Сверкающий. Новенький. Они смотрели, как он приближается к ним. Держались настороже. Новое лицо в квартале — это опасность. Легавый. Осведомитель. Или новый владелец отремонтированного дома, который пойдет жаловаться в мэрию на то, что в квартале небезопасно. Понабегут легавые. Начнутся проверки, приводы в полицейский участок. Может быть, стрельба. Разные неприятности. Поравнявшись с ними, он бросил взгляд на того, кто казался ему вожаком. Прямой, откровенный взгляд. Короткий. Потом он пошел дальше. Никто не шелохнулся. Они друг друга поняли.
Он пересек пустынную площадь Ланш, затем спустился в порт. Остановился у первой телефонной будки. Трубку взял Батисти.
— Я друг Маню.
— Привет, дорогой! Зайди завтра в «Пеано» пропустить стаканчик. В час. Мне будет приятно тебя повидать. Чао, сынок.
Он повесил трубку. Батисти не болтлив. Не дал ему времени сказать, что он предпочел бы любое другое место. Но не там, не в «Пеано». Баре художников. Амброджани вывешивал в нем свои первые полотна. Вслед за ним и другие, что были под его влиянием. И его жалкие подражатели. В баре собирались журналисты всех направлений, без разбора. Из «Провансаль», «Марсейез», АФП, «Либерасьон». Анисовый ликер перебрасывал мостики между людьми. Вечерами они дожидались последних выпусков газет, прежде чем перейти в задний зал слушать джаз. Сюда заходили отец и сын Петруччани с Альдо Романо. И таких ночей у него было немало. Он пытался понять, чем же была его жизнь. В ту ночь за пианино был Гарри.