— У моей сестры ничего нет, но на том посту, который я занимаю, я смогу обеспечить вашему сыну хорошее место.
— Мы спросим его, Наполеон.
— А Лора, ваша дочь? Ее можно бы выдать за Луи. Или даже за Жерома.
— Жерома? Но ваш брат еще ребенок. И Лора тоже. Вы сегодня всех готовы поженить!
Немного сконфуженный, Буонапарте засмеялся. Поцеловал руку мадам Пермон и добавил:
— А мы?
— Что — «мы», Наполеон?
— Не пожениться ли нам?
Удивленная, ошарашенная, мадам Пермон расхохоталась и, вытирая слезы, насилу проговорила:
— Вы шутите?
— Ни в малейшей степени.
— Мой бедный муж умер всего две недели назад…
— Вот и давайте, как только истечет срок приличествующего траура, начнем слияние семей с нашего брака.
— Мой дорогой Наполеон, я гожусь вам в матери.
— Подумайте хотя бы.
— Тут и думать нечего!
И она снова покатилась со смеху.
Задетый за живое, крайне раздраженный, Буонапарте вышел из комнаты. Оставшись наедине с дочкой, мадам Пермон сказала ей:
— Видишь, Лоретта, у твоего-то Кота в сапогах на месте сердца — желудок.
Баррас был щедр, а Роза де Богарне крайне расточительна. Он оплачивал учение великовозрастных детей виконтессы, которых она сплавила с глаз долой, чтобы казаться моложе. Эжена пристроили в так называемый Ирландский коллеж, издавна обосновавшийся в Сен-Жермен-де-Пре, Гортензию — к бывшей камеристке королевы мадам Кампан. В армейском фургоне Баррас посылал дичь и домашнюю птицу к столу в Круасси, в дом, который Роза снимала у своих друзей, наезжая туда не чаще чем раз в неделю, исключительно затем, чтобы принимать там его. Добирался туда Баррас верхом в сопровождении жандармов. При каждом его визите она жаловалась на скудость средств, посылала к соседям, прося одолжить то посуду, то бокалы. Там она чувствовала себя слишком оторванной от Парижа, а в ее апартаментах на Университетской улице ей было тесно. Именно поэтому, не желая киснуть в такой ужасной дали, она предыдущим летом обосновалась на северной окраине столицы. Ту недавно замощенную улицу, чье первоначальное название «Шантрель» (так называется одна из скрипичных струн), переиначили в «Шантрен» («Голосистую»), имея в виду лягушачьи хоры на былых болотах, исчезнувших, когда туда пришел город. Некая танцовщица из Оперы, только что покинувшая своего любовника, знаменитого актера Тальма, сдавала внаем двухэтажный особняк с мансардами под самой крышей, каретным сараем, конюшней, которая требовалась Розе для двух подаренных Баррасом лошадей, и садиком. Итак, виконтесса эту виллу сняла.
На какие деньги? Она посетила банк Матиссена и Сиссена в Гамбурге, чтобы вытянуть из них деньги под три векселя, выписанные на ее матушку, оставшуюся на Мартинике, несмотря на английскую оккупацию; благодаря новоявленным светским знакомствам ей удалось также возвратить часть своего некогда конфискованного добра — драгоценности, мебель, наряды. Этого не могло хватить, но она рассчитывала, что Баррас оплатит ее долги, ведь размах у нее был немалый: едва переехав на бывшую улицу Шантрен, Роза предприняла целый ряд разорительных усовершенствований. Распорядилась расширить крыльцо, ведущее на веранду, повсюду развесить зеркала, а в спальне на фоне деревянного столика и светло-желтых кресел установить бюст Сократа.