— Где же, где ты, белокурая, милая? — шептал он.
Прочь. Он ее больше не знает. Позади него разверзла страшную пасть тоска, убивающая все живое, и она втягивала его будущее в свою бурую глубину, как Харибда морской поток.
* * *
Мануэль стоял посреди большого четырехугольника — казарменного манежа. Драгуны двигались мелкой рысью — цок, цок, цок. Слева от него, чуть позади, стоял прапорщик, проводивший учения по верховой езде. Мануэль обернулся к нему:
— Скажи-ка, Ренэ…
— Слушаю, господин ротмистр! — Юноша вытянулся во фрунт.
Мануэль махнул рукой.
— Скажи-ка, Ренэ…
Прапорщик почтительно наклонился к ротмистру, напрягая слух.
— У тебя ведь новая лошадь, ну та, ремонтная, Бельфлер…
— Так точно, господин ротмистр.
— Ты для начала неплохо ее выездил… Она, должно быть, твоего собственного завода?
— Так точно, господин ротмистр.
Мануэль помолчал.
— Мне показалось, — сказал он немного погодя, — что она иногда так странно скалит зубы, да? Я что хочу сказать… совсем не по-лошадиному. Будто маленький хищный зверек, да?
— Так точно, господин ротмистр, — ответствовал молодой белокурый офицер, неизменно веселый и добродушный, — мне тоже приходилось замечать.
* * *
Как нельзя более кстати явился в эти дни к Мануэлю студиозус Рудольфус Пляйнагер (scilicet, то есть с вашего позволения, Рудль). Снег выпал опять, но уже не таял, а, застелив парк, бросал ослепительно белые отсветы в высокие окна кабинета. Войдя непринужденно и смело, как подобает свободному человеку — камзол, из-под которого виднелась чистая рубашка, на сей раз был у него зашнурован, в руке берет, на боку эспадрон, — Пляйнагер пожал ротмистру руку, на что тот ответил со всей сердечностью. В этот миг Мануэль почувствовал — и это было похоже на отклик из неведомого, но живого уголка его собственной души, — что для него теперь, быть может, опять взойдет ясный день.
Занятия начались незамедлительно.
После первых же уроков стало ясно, что в памяти Мануэля хранится гораздо больше познаний в немецком, чем он полагал сам. Пляйнагеру надо было только поднять эти познания на поверхность из дремотно-бессознательного осадка жизни, где накопился изрядный запас этого языка, уже многие годы бывшего у графа на слуху. Наверное, там, в Испании, утверждал Рудль, предками графа были какие-нибудь готы, не зря же ему так легко дается vox germana [28].
Так что граф быстро освоил разговорную речь, а потому латынь как вспомогательный язык в часы занятий все чаще уступала место немецкому, на котором давались теперь все объяснения, о чем бы ни шла речь — о строении фразы или о значении отдельных слов. Казалось, студиозус питает какую-то неприязнь к грамматической премудрости. Так, например, когда они проходили определенный и неопределенный артикль, он задал Мануэлю перевести на немецкий следующую латинскую фразу: «Vir ad bellandum aptus est».