Близилась зима, и наша жизнь в Хуффингстоне понемногу наладилась. Или устоялась. Дед Беррислоп по-прежнему гонял меня на ежедневных занятиях, нередко продолжавшихся с утра до позднего вечера. Каждое утро мы поднимались с восходом солнца и в любую погоду, несмотря на дождь и ветер, отправлялись на скошенный луг. Это место очень быстро превратилось для меня в подобие плаца и пыточного застенка в одном флаконе – Дед не давал мне ни малейшей поблажки. Грозно топорща усы, криками и насмешками он гонял меня над лугом, заставляя то спускаться к самой земле и висеть над ней, не совершая ни малейшего движения крыльями, то требовал подняться над лугом и раз за разом облетать десяток облаков, каждый раз – в разном, одному ему известном порядке. Кутаясь в поношенный плащ из тяжелой непромокаемой ткани, он задумчиво грыз в зубах веточку дерева, периодически оглашая луг лютой смесью из русских (которые я уже понемногу считал Сталлионградскими) и английских фраз. Здесь этот вполне знакомый мне язык назывался Эквестрийским, и был широко распространен даже за пределами страны пони.
– «Krylo! Крылья держи ровно! Перьями не черти! Не на параде, tvoyu mat’!» – неистовствовал он каждый раз, когда я, до судорог в спине напрягая выворачивающиеся крылья, в очередной раз пытался приземлиться точно по центру сложенного из тюков соломы квадрата. Резкий боковой ветер и тяжелые мешки, свешивающиеся с плеч и спины, никоим образом не облегчали мою задачу, а мелкий, но надоедливый дождь превращал крылья в тяжелые, мокрые простыни. «Почти… Почти-и-и-и-а-а-а-аааай!» – резкий порыв ветра нередко швырял меня на землю, и крылья с ногами вперемешку торчали из колючей, мокрой соломы. Выгребшись из разворошенных вязок, с соломой, застрявшей в волосах, я виновато брел к Деду, таща за собой тяжелые мешки.
– «Nahrena nahrenachil dohrena? Rashrenachivay nahren!» – звучит несколько не в тему, но Деду крайне нравилась эта «многоэтажная» конструкция, означающая, что мне нужно распутывать веревки на плотной, широкой сбруе, обхватывающей мое тело от груди до хвоста, выпутываться из перекрутившихся на мне мешков… и начинать все заново.
Если Дед оставался доволен моим прогрессом, то мы заканчивали занятия, собирали раскиданные от частых «неудачных приземлений» тюки соломы и шли домой, где нас уже ждала Бабуля Беррислоп. Каждый раз добрая старушка с неудовольствием посматривала на большие примитивные часы, размашисто двигавшие маятником над ее кроватью, и принималась собирать на стол. Готовила она просто замечательно, хотя я и не мог сравнить ее стряпню с плодами трудов других пони – столовались мы по-прежнему в красном домике на колесах. Старый дом, принадлежавший некогда большому семейству Беррислоп, отошел другому семейству, переселившемуся в деревню лет десять назад. Как я понял из разговоров Бабули, это была обычная эквестрийская практика – бесхозный дом через непродолжительное время заселялся вновь. Выехавшие жильцы очень редко предъявляли права на старый дом, и даже считали хорошим тоном уведомить местные власти об освобождении занимаемой жилплощади. И мы, поприветствовав новых жильцов старого дома, «припарковали» наш вагончик под деревом на краю деревни, соорудив из одолженного радушными сельчанами тента небольшую веранду. В хорошую погоду именно она становилась нашей кухней, на которой по утрам и вечерам гудела железная печь. Еда, которую я с жадностью поглощал до и после каждой тренировки, была довольно проста – жареные или вареные овощи, каши, салаты и чай с домашней выпечкой. Большинство продуктов мы получали от местных жителей, которым я помогал в их довольно нелегком труде.