— Станцуй! — говорил Антипа, и его охрипший голос стал грубым и прерывистым. — Прошу тебя, станцуй! Я, царь, прошу тебя, станцуй!
Он был пьян, едва держался на ногах, и язык у него заплетался.
— Танцуй, слышишь!? — крикнул он. — Я приказываю… Если не послушаешься… Прикажи ей танцевать! — крикнул он Иродиаде.
— Разве ты не видишь, что ребенок напуган? — ответила та, глядя на мужа в упор.
— Напуган! а ведь танцевала, — взорвался он. — Она должна станцевать для меня! Слышите!
В нем одновременно кипело похотливое возбуждение и бешенство.
— Она должна! Она не танцевала для меня! Пусть теперь для меня станцует! Я не знал, что она умеет так танцевать! Ты скрывала от меня, чтобы теперь… Ты!
— Антипа… — сказала она холодно. В ее голосе зазвучал металл, а взгляд непреклонно отражал молнии, бьющие из черных глаз царя. Говорят, что иногда женщины способны любить мужчину до безумия. Но любовь Иродиады умеет властвовать над безумием. Она смотрела на него, как укротитель на зверя, и этот идумеец, отец которого безжалостно убивал тех, кого больше всех любил, склонялся под ее взглядом. Иродиада гораздо больше внучка Ирода, чем Антипа его сын. Усмиренный в своем порыве, он хмуро бросил:
— Пусть она станцует… Скажи ей, пусть она станцует для меня… Я сделаю для нее все, что она захочет, — снова заводясь, он стал бить себя кулаком в грудь. — У нее будет все, что она пожелает. Я отдам ей полцарства… Слушайте! — крикнул он, поворачиваясь к гостям. — Если маленькая Саломея станцует для меня еще раз, я дам ей все, что она попросит! половину царства!
Пилат прыснул от смеха:
— Ну все, тетрарху конец. Я должен написать кесарю, что у нас теперь царица вместо царя!
Но Антипа не слышал этих слов. Он был возбужден, метался во все стороны, кружился на месте, бил в ладоши и продолжал кричать:
— Если Саломея станцует для меня, клянусь словом царя: я дам ей все, чего она пожелает! Смотрите все, как будет танцевать Саломея!
Мать наклонилась над девочкой и с минуту что–то тихо ей говорила. Малышка медленно кивнула головой и послушно вышла на середину залы в заново образовавшийся круг зрителей. Опять зазвучала та же грубая неистовая музыка. Лицо Саломеи выражало робость и страх, она не отрывала взгляда от матери, как бы черпая в ней силы. Что за искусство уметь заставить других зависеть от тебя! Иродиада улыбнулась дочке, и та ответила ей улыбкой. Девочка закинула назад голову, ее маленькие босые ножки начали месить землю, сначала медленно, словно она выжимала вино в чане, потом все быстрее и быстрее, пока наконец Саломея целиком не отдалась танцу. Я снова видел ее смуглое тело сквозь развевающийся муслин, широко распахнутые глаза, приоткрытые губы, маленькие ручки, проделывающие тысячи быстрых движений. Все бесстыдство танца было вновь явлено напоказ зрителям. Я старался не думать о том, что стоит за этим танцем, заставляя себя помнить, что передо мной ребенок. Разве можно говорить о справедливости в этом мире, где здоровые дети существуют для того, чтобы потворствовать разврату взрослых? В голове у меня все время прокручивалось: «Если бы это была Руфь…» Гости хлопали, и из их груди вырывались в такт такие же учащенные и шумные вздохи и сопенье. Антипа тоже хлопал, на его лице были написаны радость, гордость, сладострастие. В широком вырезе рубашки была видна его грудь, покрытая черными кудрявыми волосами; его мясистые губы шевелились, будто он смаковал лакомство, глаза то следили за Саломеей, то вновь устремлялись к Иродиаде. Я преодолел возбуждение, которое охватило и меня, и двинулся к выходу, чтобы, воспользовавшись тем, что все заняты танцем, улизнуть с праздника. Но вдруг Саломея, сделав какой–то похабный жест, остановилась, поспешно поклонилась Антипе и одним прыжком достигла матери. Не сделай она этого, толпа могла бы ее осквернить: сотни рук потянулись к ней. Лихорадочное сопение почти перешло в вой; идумейские царьки причмокивали и в возбуждении щипали танцовщиц.