— Ну яви, яви.
Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над собой, Ластик сам дышать вовсе перестал.
— Что, не личит на царевича? — с тревогой спросил слуга.
Василий Иванович с сомнением молвил:
— Не спамятую. Годов будет тому с полтретьятцеть, как я Дмитрия зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету. Няньку и мамок всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече — на Выксе монашствует, по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на шуйном плечике красна родинка.
Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без перевода: Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем тоже в гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как царевич выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые приметы.
— То мне ведомо, боярин, — сказал Ондрейка. — Вборзе исделаю — и родинку, и брадавку. Отойдиткось на мало время. И свечечку забери, я твоей милости после посвечу — узришь, яко отрок будет глядеть во гробе, пред народом.
Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик (хорошо, унибука под ним не было).
— Что свеж-от, что свеж! — приговаривал душегуб, будто товар расхваливал. — И члены не закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладен токмо.
Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа не пошла мурашками. Тогда всё, конец.
Щекотнуло по левому плечу, потом по правой щеке, сбоку от носа. Это слуга свои особые приметы наклеивает, догадался Ластик.
Ондрейка ворочал его грубо, будто неодушевленный предмет. Кое-как натянул какую-то одежду, уложил обратно, опять сложил руки на груди, помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо, что темно, иначе Ластик обязательно был бы разоблачен.
— Поди-тко, Василь Иванович, позри, — позвал Ондрейка. — Вот я подсвешней озарю.
Пол заскрипел под неторопливыми шагами боярина.
Лицу стало тепло от близкого пламени свечей.
Князь молчал, сопя и причмокивая. «…Тридцать восемь, тридцать девять…» — считал про себя Ластик, задержав дыхание.
Когда почувствовал, что уже не может и сейчас сделает вдох, Василий Иванович наконец насмотрелся на покойника и сел на соседнюю скамью.
— Впрямь, яко живой, — сказал он довольным голосом. — И кафтан червлен, аки на царевиче бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей личит. Ловок ты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю.
Не успел Ластик тихонько вдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости, и от облегчения), как вдруг слышит: