А утром, когда во дворце еще спали, в Думе началось новое заседание и снова с ее трибуны зазвучала резкая критика власти.
Прочитав первые такие думские речи, царь пришел в ярость. Его еле уговорили немедленно не закрывать Думу — он все-таки понял, что сделать это сразу после посещения им Думы неразумно.
— Господи, неужели все это происходит в моей России? — вопрошал он с тоской в голосе…
Меж тем его Россия оставалась сама по себе — окровавленная, истерзанная тяжкой войной, угрюмая в своей еще не всем понятной решимости…
Спустя несколько дней царь уехал в Ставку. Его поезд отходил из Петрограда в полночь, он ехал на вокзал из Царского Села на автомобиле вместе с генералом Спиридовичем и личным адъютантом. В пути он не произнес ни слова, и умный Спиридович никаких разговоров не поднимал, видел, что монарх не в себе.
Было приказано — никаких провожающих. Николай никого из штатских деятелей не хотел видеть, он уезжал с уже не раз пережитым, привычным ощущением, что здесь, в столице, он оставляет весь этот неподвластный ему бедлам неорганизованности, безответственности и всяческой нечисти, а там, в Ставке, его ждет налаженная как часовой механизм военная работа, его главная работа для войны.
Царский поезд из четырех салон-вагонов стоял у пустынного перрона. Цепочка жандармов была расставлена по ту сторону поезда, а здесь только у царского вагона, вытянувшись в струнку, стоял окаменевший рослый жандармский полковник. Небрежно ему козырнув коротким взмахом руки к папахе, Николай поднялся в свой вагон. В салоне горел яркий свет, бликами отраженный в надраенной бронзовой арматуре. Окна закрыты плотными шторами. Сбросив на руки адъютанта шинель и папаху, Николай сел на угловой диван. Тишина. Все, тревожившее его еще час назад, как отрезано…
Вдруг с грустью и раздражением ему вспомнилось прощание с женой. Он всегда расставался с ней неохотно и потом тосковал всю разлуку, но сейчас к грусти примешалось раздражение. Весь вечер и последние их минуты она говорила ему о делах, терзала его душу, и без того уставшую от всего, что было там, в Царском Селе, его жизнью все эти дни, одна Дума чего ему стоила… А она говорила, говорила, и невозможно было ее остановить… Тот ей не симпатичен, и она его боится, а тот ей нравится, а он обойден вниманием двора, про того Друг сказал, что ему нельзя верить и его надо гнать, а тот, наоборот, свято верен династии, и его надо куда-то назначить — он всего, что она говорила, даже не упомнил. Ну зачем она мучила его в эти последние минуты? Ему и жаль ее, что она принимает близко к сердцу все эти дела, и досадно, что она не понимает, как все это рвет ему нервы…