Катерина не сделала ни одного движения, чтоб защитить дочь — бабка вела дом и была в своем праве, — но что-то окаменело в ее лице.
Бабка подняла руку и так же резко, от локтя, кистью хлестнула девочку по другой щеке.
— Не брать чужого!.. Не брать чужого!..
Девочке, наверное, было очень больно, но она не заплакала и даже словечка не молвила в свое оправдание. Это можно было принять за упрямство, за какую-то очерствелость маленькой души или за «характерность», как определяла бабка, ведущая семейное начало, но скорей всего она просто пыталась постигнуть смысл происходящего.
Видимо, она взяла ножик, чтобы поиграть с ним, затем положила его в карман и забыла о нем. И теперь в ее маленьком мозгу устанавливались новые связи: чужая вещь не становится своей оттого, что полюбилась тебе, за это стыдят и больно бьют. Эта внутренняя работа, в которой постигалось новое, поглощала все силы ее крошечного существа, вытесняя слезы…
— Не смей брать чужого! — И бабка снова подняла руку.
— Ой, не надо! — воскликнул Пал Палыч, сморщив лицо.
— То есть как это — не надо? — сурово спросила старуха.
— Подождите, — торопливо заговорил Пал Палыч. — Может быть, я сам впотьмах сунул ножик к ней в зипунишко. Он же висел у двери рядом с моей курточкой.
— Надо было раньше думать! — зло крикнула Люба.
И все же настоящий смысл запоздалого заступничества Пал Палыча не сразу дошел до меня, в первый миг я почувствовал даже облегчение. Но затем я увидел глаза девочки. Два круглых больших глаза с расширенными зрачками были обращены на Пал Палыча с выражением тягостной, недетской ненависти.
— Нет, — громко произнес вдруг Николай Семенович, — я сам видел, как она играла ножичком. Ты ведь играла ножичком? — добрым голосом обратился он к девочке.
— Иг-грала… — послышался тихий, скрипучий шепот.
— То-то! — облегченно сказала бабка Юля и, взяв внучку за светлый вихор, дважды или трижды с силой дернула книзу, приговаривая:
— Не брать чужого!.. Не брать чужого!..
Видимо, девочка уже освоила эту истину: сосредоточенное и, как мне казалось, затаенно-упрямое выражение исчезло с ее лица, ставшего простым, детским и плаксивым.
— Не буду, баба! — заревела она, и бабка отозвалась умиротворенно:
— Ну, ступай… Погоди, дай нос высморкаем!..
Девочка высморкалась в бабкин подол, и через минуту жизнь в нашем тесном жилище настроилась на обычный лад. Катерина кормила младенца, бабка Юля раздувала самовар с помощью старого валенка, а маленькая грешница обучала котенка тому благостному закону, который накрепко вколотила в нее добрая бабкина рука: она клала на пол клубок шерсти, и, когда котенок вцеплялся в него лапами, трепала его за шкурку, приговаривая: