— Прости, Ага-Юсуп, — начал он было, — но…
— Умей молчать, когда говорят старшие, — сурово оборвал его старик.
Гельды жадно затянулся обсосанной папироской и переминулся на кривых ногах.
— Стыдно, Гельды, — почти с нежностью повторил Ага-Юсуп. — Ты взял две победы, два дорогих текинских ковра выиграл ты во славу «Бахара». Нельзя быть таким жадным, Гельды.
— Может быть, глаза мои не видят, Ага-Юсуп, — с почтительной печалью отозвался Гельды, — может, рука моя бессильна держать повод, может быть, мне пора на покой, Ага-Юсуп?
— Кто воспитал коней, сделавших тебя быстрей ветра, Гельды?
Огонек папиросы добежал до самых губ Гельды. Он выплюнул окурок и, подняв светлые, неожиданно чистые и прозрачные на его морщинистом темном лице глаза, сказал:
— Пусть будет по-твоему, Ага-Юсуп.
— Ловко разыграно, бисовы дети! — раздался громкий, веселый голос, и люди увидели Поселкова. Он подошел незаметно и слышал весь разговор. — А и хитер ты, Ага-Юсуп!..
— Благая ложь лучше худой правды, — спокойно произнес старик. — Сарыеву и Чары можно доверить любых коней.
— А я и сам вижу, — отозвался Поселков. — Мне разве приз важен? Будут вам, Сарыев, кони, а тебе, Гельды, — ковер…
— Ты приведи ко мне Жаворонка, — улыбаясь, сказал Ага-Юсуп и положил свою темную легкую руку на плечо Чары…
Отец сказал:
— Я тоже побегу.
Мать сказала:
— Ты в своем уме? Что за мальчишество?
— Телеграфист не моложе меня, — обидчиво сказал отец. — А ведь он бежит.
— Он вовсе не телеграфист, — сказала мать, — он адвокат. Кроме того, разве можно сравнивать?
— Вот и не сравнивай! — резко сказал отец. — А адвокаты не бренчат на гитарах и не поют томных романсов.
— Глупо, — сказала мать. — Что он тебе сделал?
— Мне? — как-то слишком выразительно произнес отец и пошел было на старт, но снова повернулся к матери. — Адвокат! Надо же! «Аблакатишко» — вот он кто!
— Ты просто ревнуешь. Это смешно.
— Ревную? К этому нэпманскому прихвостню? — И отец быстро пошел вперед.
Я понял, что дело заварилось круто: для трудяги отца не существовало более бранного слова, чем «нэпман».
Этот воскресный день привычно начался с вереницы пролеток, доставляющих со станции гостей. В саду долго и вкусно пахло лошадью — потным мылом и навозом. А потом, как и всегда, мы, дачные дети, неприкаянно слонялись среди пирующих взрослых людей. Все это уже стало привычным и не вызывало во мне прежнего чувства обиды, ревности, заброшенности и сумасшедшего желания отличиться, обратить на себя праздник, в котором мне не было места. Тем более что среди дня приехал отец, вернувшийся из долгой командировки. В эту пору он работал на строительстве Бобриковской электростанции. Обычно наша дачная семья, состоящая из деда, Верони и меня, не устраивала праздничного стола. Если приезжала на воскресенье мать, ее приглашали либо хозяева, либо кто из дачников. Но сейчас впервые мы оказались в полном составе, и в нашей комнате раздвинули стол, накрыли крахмальной скатертью и уставили бутылками.