— Ломикар! — воскликнул Козина звенящим голосом, грозно прозвучавшим в могильной тишине. На бледном лице его выступил последний румянец, в последний раз вспыхнули огнем его глаза. — Ломикар! Не пройдет года и дня, и мы предстанем вместе перед престолом верховного судьи, и тогда увидим, кто из нас…
Голос Козины внезапно оборвался. Офицер, распоряжающийся на месте казни, встрепенулся. Блеснула шпага, и палач быстро выбил из-под ног осужденного скамейку. Яна Сладкого, по прозвищу Козина, не стало.
Краевой гетман, ошеломленный неожиданным происшествием, что-то говорил Ламмингеру. Тот слушал его, бледный как смерть, но едва ли слышал. Губы его искривились в растерянной улыбке. Только когда краевой гетман несколько раз повторил ему, что на них все смотрят, барон опомнился.
Он бросил взгляд на виселицу.
— Висит… — с облегчением произнес он и повернул коня. Тысячи людей стояли вокруг холма на коленях и молились вместе со священником за покойного Козину. Не только внутри каре, где находились земляки казненного, но и далеко вокруг, в разных местах, слышались громкие рыдания.
На обратном пути в город Ламмингер видел, как на него показывали пальцами, и со всех сторон до него долетали возгласы:
— Вот он! Палач! Это он приказал казнить его!
— Они еще встретятся там, куда его звал Козина! Господа поспешно пришпорили лошадей.
И весть печальная летит,
Во все дома стуча,
Что храбрый Козина убит
Рукою палача.
Но только год и день пройдет,
За все господь воздаст.
[13]Врхлицкий
До заката солнца висело тело Козины. Ходов уже не было в Пльзне. Они хотели, но не смогли помолиться у тела своего защитника. Отряд солдат, по приказу краевого гетмана, сопровождал ходов далеко за город. Огорченные, усаживались они на телеги, но гнев их был направлен не против гетмана, а против Ламмингера. Они возвращались домой печальные и подавленные. Если Ломикар хотел, чтобы сегодняшний день врезался им в память, то он этого достиг. О, да, никто из ходов не забудет двадцать восьмое ноября, и память об этом дне будет переходить из поколения в поколение, пока останется на свете хотя бы один ход.
Весь Ходский край содрогнулся от возмущения и горя. У мужчин, бывших в Пльзне и рассказывавших теперь о виденном и пережитом, навертывались слезы и дрожал голос, а слушатели горько плакали. В течение нескольких дней во всех ходских деревнях было точно после похорон. Никто не ходил на барщину, и панская дворня не отваживалась принуждать крепостных барона, как раньше. Точно так же не осмелились они сказать хоть слово, когда из всех ходских деревень мужчины и женщины, старики и дети, все в траурных одеждах, сошлись в Домажлице и отправились в загородную ходскую церковь отслужить панихиду по Козине. В готическом храме, стены которого были расписаны старинной иконописью и в плиты которого были вмурованы камни со старыми надписями и гербами, собралось множество людей — не только ходов, но и домажлицких горожан, пришедших отдать последний долг казненному. Впереди всех стояли на коленях мать, жена и дети Козины. Они горячо молились за того, у могилы которого они не могли преклонить колени. А в самом дальнем углу, под хорами, стоял на коленях, молился какой-то маленький невзрачный человек. Когда он по окончании панихиды родные Козины проходили мимо, он низко опустил голову, чтобы его не узнали. Это был токарь Юст. Он только что отбыл наказание за подстрекательство и всего лишь несколько дней как вернулся из тюрьмы домой.