«В детстве меня отправили раз в летний лагерь, где я посреди срока сильно простудился. Мне прописали горькую микстуру, постельный режим и отселили в отдельный бокс. Хорошо помню маленькие окна, завешенные от жары марлей, ползавших по ней мух, обои с перемежавшимися всадниками, которые скакали вместе с моей температурой, помню доносившиеся крики моих товарищей, гонявших мяч, так что у них не было времени меня навестить. В своей одиночке я чувствовал себя, как в зачумленном бараке, став неприкасаемым, наблюдал со стороны жизнь, которую вел еще вчера — вот пошли строем завтракать, вот лагерь стих, значит, всех повели на реку, вот звучит горн, объявляя тихий час. Выпав из привычного распорядка, как птенец из гнезда, я чуть не плакал, ощущая себя брошенным, забытым, не нужным. Я вдруг стал лишним в счастливом прекрасном мире, от которого был отгорожен стенами изолятора. Иногда мне кажется, я до сих пор из него не вышел».
Это понравилось «Иннокентию Скородуму» и «Ульяне Гроховец».
«А спорим, что видя утром твои мокрые простыни, все думали, будто у тебя энурез, а это ты всю ночь плакал, повторяя: «Я неудачник, я неудачник…»?» — написал «Раскольников».
Модест Одинаров промолчал.
«У меня бывает сходное ощущение, — поделился «Олег Держикрач». — И как вы с ним боретесь?»
Его искренность предполагала ответную, и в приступе откровения Модест Одинаров застучал по клавиатуре, то и дело заливая ее остывшим чаем:
«Признаться, никак, спасает работа, как мельничий жернов на шее».
Дождливой ночью, прижавшись лбом к холодному стеклу, он смотрел на расплывшееся внизу море огней, в котором у него появились знакомые, и гадал, в каком окне они живут, а так как они могли жить в любом, ему становились небезразличны все. Модест Одинаров теперь с особенной ясностью осознавал, что все пройдет бесследно, как капли, стекавшие по окну, вспоминал свои юношеские переживания, которые были бесконечно далекими, и не понимал, отчего придавал им такое значение. «Думал о себе много, — оперся он о подоконник, чувствуя, как барабанит по лбу холодный дождь, и видел себя витязем на развилке, которого, пойди он направо или налево, ждет тупик. — А к чему нерешительность, раз все равно умру?»
За долгие годы Модест Одинаров впервые почувствовал себя, будто в семье, о которой всю жизнь мечтал и которую так и не создал, а с Ульяной Гроховец у него завязалась личная переписка. Он поведал ей о своей жизни, она — о своей мечте.
«Вы мне верите? — не выдержала раз она. — Верьте, иначе писать бессмысленно».
«Для меня вы такая, какой представились, — ответил он. — Да и зачем вам лгать?»