Пришла машина, развернулась, попятилась задом и встала рядом с нами. Солдаты попрыгали из кузова и стали таскать ящики. Дождь усилился. Мы мокли и злились. Наконец, погрузили всё, что надо. Солдаты полезли в кузов. Подошел майор, о чём-то пошептался с Дедом. Тот кивнул. «Вот что, парни, – сказал майор, – взять могу пятерых, остальные ночуют тут. Утром заберем! Всё».
Естественно, среди пятерых меня не оказалось.
Борт ушёл.
Машина тоже. Теперь нас осталось трое – я, мой приятель, Лёнька Ставицкий, как ни странно, и Дед. Причем, Дед вроде даже и не заметил, что остальные уехали. Его это огорчило, исключительно потому, что его прервали на полуслове. Он закурил и снова начал в сотый раз рассказывать про какую-то козу, которую они грохнули где-то в горах, приняв в ночи, чёрт знает за что. Потом он вдруг перескочил с козы на какого-парня баяниста, который играл на какой-то свадьбе и разбил баян об голову жениха. Причем, перескочил незаметно. Как будто баянист этот был на свадьбе с баяном и козой. Мы слушали вполуха, тоскливо ожидая, когда же нас, наконец, расквартируют.
Прикатил раздолбанный УАЗик. Вылез подполковник, пожал нам руки и стал обниматься с Дедом. Они тискали друг друга, хлопали по спине и от радости хохотали в голос. То есть, хохотал один подполковник. Он прямо-таки светился от счастья. Дед хихикал, как обычно одним ртом. Глаза его оставались жёсткими и холодными. Хотя было видно, что он тоже рад и даже очень. Вообще «плохие» были у Деда глаза. Как у волка. И даже вроде светились в сумерках. Неприятные такие были у Деда глаза. Всё время казалось, что он на тебя смотрит, даже если он стоял спиной или его вообще рядом не было. Что-то опасное было в его глазах, хотя что тут могло быть опасного в этом тщедушном теле. Очень странный был Дед.
Наконец, они перестали обниматься и мы пошли к машине. Подполковник усадил Деда на переднее сиденье, сам сел за руль, а водителю приказал сесть с нами сзади. Мы тронулись и покатили в ночь. Всю дорогу они о чем-то трепались с Дедом, но что они говорили, было почти не слышно, да я и не прислушивался особо – меня сморило, и я дремал, подпрыгивая на сидении и болтая головой из стороны в сторону, как кукла на веревочке.
Стало уже совсем темно, когда мы добрались. Черно кругом было, хоть глаз коли. Спросонья я вообще плохо понимал, где мы. Нас завели в казарму. Наверное, раньше тут была школа, ну, может, не школа, а техникум какой-то. Полдома было снесено начисто. В темноте горбатилась груда разломанных бетонных блоков, погнутая арматура, ещё что-то, не разобрать. В оставшейся части, меж тем, было уютно и чисто. Даже на полу лежали коврики. Свет горел только в одной комнате. Везде было темно и, как ни странно, тихо. Роту увезли еще вчера по тревоге, и мы были тут почти одни, если не считать нескольких официанток в кокетливых передничках и огромного толстого прапора, удивительно располагавшего к себе сразу и навсегда. Прапор тут же заорал и сгреб Деда в охапку. Дед прямо-таки исчез в его объятиях и, если бы не его седая макушка, которая торчала где-то на уровне необъятного живота прапора, можно было бы подумать, что тот обнимает сам себя. Сильно напоминало картину Рембрандта «Возвращение блудного сына».