Все хором вздохнули. С растопкой и дровами была беда. Утром, чтобы приготовить завтрак, сожгли сломанный кухонный стул.
— Не волнуйтесь, у нас еще в запасе забор. Мы его оставим на завтра, а сегодня спалим футляр от скрипки Говарда.
Громила издал стон, выражающий нетерпение, встал и потопал к чулану под лестницей. Там он прорыл ход в груде ударных инструментов и прочего музыкального барахла, закутанного в одеяла и все равно игравшего на полную катушку. Раскидал кучу резиновых сапог и обнаружил дверцу в подвал, про который все и думать забыли. Громила распахнул дверцу и нырнул в темноту.
Вскоре он вылез из подвала с охапкой сырых дров и свалил их посреди прихожей. Потом закидал музыкальную кучу обратно в чулан, завалил диванными подушками и запер дверцу.
— Телик тоже туда? — с надеждой спросил он у папы.
— Ни в коем случае, пусть стоит как монумент моим принципам, — ответил тот. — Вы, друг мой, что-то слишком тут обжились. Я задаюсь вопросом, так ли уж вы необходимы Арчеру?
— Громила — наш бастион, надежда и опора, — сказала мама.
Громила тут же стрельнул глазами в сторону Фифи, но та возмущенно глядела на папу.
— Совершенно верно, — согласился папа, — а также утешение в наших горестях, на что Арчер вряд ли рассчитывал.
Позже Говард потихоньку поделился с Катастрофой:
— Громила и сам ходячая горесть: пялится и пялится на Фифи, только что не плачет.
Фифи между тем привыкла к Громиле и воспринимала его как мебель, то есть едва замечала. Она, не глядя, перешагивала через его ножищи, будто это был разложенный диван или забытая посреди комнаты табуретка. Громила источал мировую скорбь, всеобъемлющее уныние и беспредельную тоску. На Говарда и Катастрофу это действовало удручающе, но Фифи ничегошеньки не замечала. Настал день, когда Громила в отчаянии накорябал на кухонном столе лиловым восковым мелком огромное кривое сердце и засел метать в него свой ножик — снова и снова. Вскоре нарисованное сердце покрылось выщербинами, однако живое сердце Фифи ничуточки не затрепетало.
— Перестаньте! Это опасно! — несколько раз повторила она, когда слышала удары.
Громила вздохнул. Занавески на окнах заколыхались, как от сильного ветра.
К четвергу люди Хатауэя превратили улицу в лоскутный коврик из ям и свежего асфальта. Заплатки они разметили флажками и принялись сверлить по новой.
— Не жалуйся, — предупредил папа маму. — Они набираются бесценного опыта. А я-то всегда ломал голову, где тренируются бурильщики и дорожные рабочие!
Терпение у Говарда было на исходе. Когда дома такой кавардак, в школе тоже не очень-то сосредоточишься. Говард начал рисовать космический корабль и обнаружил, что отвлекся на сердитые размышления о Хатауэе, Шике и Арчере, не говоря уже о Диллиан и Торкиле.