Тот, войдя в дом, был непривычно тих и задумчив.
- Ну, рассказывай, - с показным равнодушием, стараясь выглядеть безразличным и спокойным, попросил его торговец.
- А что рассказывать? - махнул рукой хозяин дома. - Давай лучше выпьем вина. У меня ещё осталась амфора кипрского.
Он сам принёс кувшин, налил из него в две чаши. Пальцы смочил в вине, брызнул в стороны:
- Богам!
Залпом осушил, вытер губы тыльной стороной ладони. Посидел, подумал, налил себе ещё и, уже смакуя, выпил не торопясь маленькими глотками.
"Пристрастия к вину за ним никогда не замечалось", – подумал караванщик и пригубил из своей чаши.
И тут сирийца прорвало…
Хасан, поражённый сбивчивым рассказом хозяина дома о суде над неизвестным безумцем, еще долго не мог заснуть. Назаретянина приговорили к казни. К самой медленной и страшной в Римской империи - к прибиванию гвоздями на сбитых поперёк толстых брёвнах.
Торговец ворочался с боку на бок и пытался представить, как это - быть распятым. Он несколько раз видел кресты, стоящие в римских провинциях, и всегда на них висели уже давно высохшие мертвецы. Хасан справедливо рассуждал, что напрасно отстаивать свои убеждения, когда твоим рукам угрожают железные острые гвозди, измученному телу – невыносимая боль, а разуму - испепеляющие солнце. Он бы согласился признаться во всём, чтобы угодить своим мучителям ради возможности избежать такой муки. Он бы валялся в ногах у своих мучителей, а вот неизвестный преступник был совершенно иным.
Сириец описывал его, как странного, мягкого, необычного, но стойкого человека. Не молил о пощаде, держался с достоинством, даже с величием, какого трудно ожидать от простого иудея. И главное, назаретянин беседовал с римским прокуратором на равных, а с первосвященниками Синедриона и чиновниками суда… как будто делал им одолжение или… разговаривал с детьми, неразумными, капризными, жестокими. Он признавался в том, о чём его не спрашивали, и задавал вопросы там, где должен был отвечать.
Да кто он такой, в самом деле, если Пилат по желанию Синедриона помиловал убийцу, пойманного днём раньше, а с назаретянином умыл руки, оставив в силе смертный приговор, вынесенный чуть раньше светскими властями Иерусалима? Одержимый, блаженный, безумец? Или отчаянный смельчак, дразнивший римлян во имя славы, честолюбия и иудейской свободы?
Хасан почему-то подумал о темноволосом чудотворце. Интересно, а он бы смог так же легко, как доставал из воздуха хлебные лепёшки, взойти на крест? Вряд ли. Ибо выше человеческого разумения и сил - решиться на такое ради убеждений. Фанатики, возбуждающие свой разум и тело отварами дурманящих трав - вот те еще могут. Но не так, не с такой странной и безумной верой. А вот чтобы из-за своих идей лечь на крест... Таких людей караванщик ещё не встречал.